вести с русских полей
ИШЬ
побег из паноптикума или поиски свободы после конца света
ТЕКСТ ЕГОРА СЕННИКОВА
Здание круглое.
Комнаты заключенных располагаются по кругу.
Вы можете назвать комнаты камерами, если угодно.
Эти камеры отделены друг от друга, и заключенные
таким образом изолированы от любого общения
друг с другом <…>
Квартира инспектора занимает центр; если хотите,
ее можно назвать сторожкой инспектора.
В большинстве случаев будет удобно иметь свободное
пространство между центром и окружностью.
Это пространство, если хотите, можно назвать
промежуточной или кольцевой зоной.
Иеремия Бентам
«Паноптикон, или инспекционное учреждение»
Комнаты заключенных располагаются по кругу.
Вы можете назвать комнаты камерами, если угодно.
Эти камеры отделены друг от друга, и заключенные
таким образом изолированы от любого общения
друг с другом <…>
Квартира инспектора занимает центр; если хотите,
ее можно назвать сторожкой инспектора.
В большинстве случаев будет удобно иметь свободное
пространство между центром и окружностью.
Это пространство, если хотите, можно назвать
промежуточной или кольцевой зоной.
Иеремия Бентам
«Паноптикон, или инспекционное учреждение»
Мечта об идеальной тюрьме родилась в России.
В 1786 году в поместье князя Потемкина, расположенном в местечке Кричев Могилевской губернии, происходили удивительные вещи, оставившие глубокий след в истории человеческой мысли. Нельзя сказать, что прямые участники этих событий понимали, как далеко прорастут побеги посеянных ими мыслей — и какие причудливые плоды будут на них вызревать.
Кричев, недавно подаренный Потемкину Екатериной, на некоторое время стал одной из точек, в которых Потемкин вел дела — его главной заботой в те годы было обустройство Новороссии, Таврии и Крыма. Потемкин основывал на юге городá, открывал фабрики и мануфактуры, строил Черноморский флот в порту Херсона. Вокруг Кричева было множество таких предприятий.
Управляющим делами поместья в Кричеве был англичанин Сэмюэль Бентам, родной брат английского юриста и философа Иеремии. Сэмюэль Бентам был талантливым инженером, знакомым с судостроением и обработкой металлов, не чуждым изобретательства. Для Потемкина он был неоценимым помощником — и именно ему он доверил руководство многочисленными предприятиями в окрестностях Кричева; кроме того, Бентам курировал производство судов, которые в дальнейшем сплавлялись по Днепру в Херсон и становились частью строящегося флота.
Занимаясь этим ответственным делом, Бентам часто сталкивался с организационными проблемами. Прежде всего, сложно было поддерживать на работах дисциплину — причем источником бед были не российские рабочие (многие из них были высококвалифицированными и даже давали Бентаму советы), а английские мастера, которых Бентам нанял для руководства, — они выпивали, ссорились и завязывали драки. Другой заботой Бентама был крайне пестрый состав его подчиненных — здесь были и русские, и евреи, и поляки, и немцы, и донские казаки.
Все они говорили на разных языках, что вносило сумятицу в управление и мешало Бентаму реализовывать свои планы.
Чтобы решить эти проблемы, Бентам придумал Паноптикум.
Идея была проста: Сэмюэль Бентам решил, что наиболее продуктивно будет построить административное или производственное здание таким образом, чтобы один инспектор мог наблюдать за всеми работниками сразу (работники располагались по кругу, а в центре этого круга располагалась сторожка или башня инспектора), причем работники и мастера не могли знать, наблюдают за ними в этот момент или нет. Таким образом, власть инспектора всегда незримо нависала над работниками и дисциплинировала их.
Словом, идея Паноптикума родилась в российском контексте и во многом была им обусловлена — даже некоторое соответствие Паноптикума архитектурным канонам, по которым строились церкви, связано с реалиями Российской империи конца XIX века. Тогда полным ходом шла секуляризация церкви и государства — и немало церковных помещений переходили в государственную собственность — и в них нередко открывались мастерские.
Осенью 1786 года с этим устройством познакомился Иеремия Бентам — он навещал брата в Кричеве и впечатлился придуманным Сэмюэлем проектом. Размышляя об этой модели, Иеремия понял, что она может стать универсальным способом организации не только на производстве, но и в других местах — например, в тюрьме, сумасшедшем доме, школе. В историю Иеремия вошел как автор идеи Паноптикума, хотя на самом деле она принадлежала его брату. Иеремия Бентам на протяжении долгого времени предлагал к рассмотрению в Англии свой проект тюрьмы, основанный на идее Паноптикума, но тогда он не был принят — хотя позднее в мире появились тюрьмы, построенные отчасти в согласии с этим принципом.
В 1787 году Паноптикум увидела императрица Екатерина II, посетившая Кричев во время путешествия в Крым — императрица проезжала через него в начале тура. Идея Бентама была высоко оценена императрицей (так же, как и построенная им для Екатерины баржа); позднее в Петербурге на Охте появилась школа художеств, построенная по принципу Паноптикума. Но сам Бентам этого уже не увидел: примерно в это время Потемкин продал поместье в Кричеве, а инженеру пришлось переехать в Турцию и заняться там строительством флота.
Однако мечта об идеальной тюрьме, столь характерная для века Просвещения, пережила и братьев Бентам, и Григория Потемкина, и Екатерину II. В широкий обиход она вернулась благодаря книге Мишеля Фуко «Надзирать и наказывать», в которой философ использовал идею Паноптикума для описания принципов биовласти. На самом деле идея подобной тюрьмы воплотилась гораздо раньше, чем о ней вспомнил Фуко.
Ее построили в России.
Собственно, тюрьмой и стала Советская России.
В 1786 году в поместье князя Потемкина, расположенном в местечке Кричев Могилевской губернии, происходили удивительные вещи, оставившие глубокий след в истории человеческой мысли. Нельзя сказать, что прямые участники этих событий понимали, как далеко прорастут побеги посеянных ими мыслей — и какие причудливые плоды будут на них вызревать.
Кричев, недавно подаренный Потемкину Екатериной, на некоторое время стал одной из точек, в которых Потемкин вел дела — его главной заботой в те годы было обустройство Новороссии, Таврии и Крыма. Потемкин основывал на юге городá, открывал фабрики и мануфактуры, строил Черноморский флот в порту Херсона. Вокруг Кричева было множество таких предприятий.
Управляющим делами поместья в Кричеве был англичанин Сэмюэль Бентам, родной брат английского юриста и философа Иеремии. Сэмюэль Бентам был талантливым инженером, знакомым с судостроением и обработкой металлов, не чуждым изобретательства. Для Потемкина он был неоценимым помощником — и именно ему он доверил руководство многочисленными предприятиями в окрестностях Кричева; кроме того, Бентам курировал производство судов, которые в дальнейшем сплавлялись по Днепру в Херсон и становились частью строящегося флота.
Занимаясь этим ответственным делом, Бентам часто сталкивался с организационными проблемами. Прежде всего, сложно было поддерживать на работах дисциплину — причем источником бед были не российские рабочие (многие из них были высококвалифицированными и даже давали Бентаму советы), а английские мастера, которых Бентам нанял для руководства, — они выпивали, ссорились и завязывали драки. Другой заботой Бентама был крайне пестрый состав его подчиненных — здесь были и русские, и евреи, и поляки, и немцы, и донские казаки.
Все они говорили на разных языках, что вносило сумятицу в управление и мешало Бентаму реализовывать свои планы.
Чтобы решить эти проблемы, Бентам придумал Паноптикум.
Идея была проста: Сэмюэль Бентам решил, что наиболее продуктивно будет построить административное или производственное здание таким образом, чтобы один инспектор мог наблюдать за всеми работниками сразу (работники располагались по кругу, а в центре этого круга располагалась сторожка или башня инспектора), причем работники и мастера не могли знать, наблюдают за ними в этот момент или нет. Таким образом, власть инспектора всегда незримо нависала над работниками и дисциплинировала их.
Словом, идея Паноптикума родилась в российском контексте и во многом была им обусловлена — даже некоторое соответствие Паноптикума архитектурным канонам, по которым строились церкви, связано с реалиями Российской империи конца XIX века. Тогда полным ходом шла секуляризация церкви и государства — и немало церковных помещений переходили в государственную собственность — и в них нередко открывались мастерские.
Осенью 1786 года с этим устройством познакомился Иеремия Бентам — он навещал брата в Кричеве и впечатлился придуманным Сэмюэлем проектом. Размышляя об этой модели, Иеремия понял, что она может стать универсальным способом организации не только на производстве, но и в других местах — например, в тюрьме, сумасшедшем доме, школе. В историю Иеремия вошел как автор идеи Паноптикума, хотя на самом деле она принадлежала его брату. Иеремия Бентам на протяжении долгого времени предлагал к рассмотрению в Англии свой проект тюрьмы, основанный на идее Паноптикума, но тогда он не был принят — хотя позднее в мире появились тюрьмы, построенные отчасти в согласии с этим принципом.
В 1787 году Паноптикум увидела императрица Екатерина II, посетившая Кричев во время путешествия в Крым — императрица проезжала через него в начале тура. Идея Бентама была высоко оценена императрицей (так же, как и построенная им для Екатерины баржа); позднее в Петербурге на Охте появилась школа художеств, построенная по принципу Паноптикума. Но сам Бентам этого уже не увидел: примерно в это время Потемкин продал поместье в Кричеве, а инженеру пришлось переехать в Турцию и заняться там строительством флота.
Однако мечта об идеальной тюрьме, столь характерная для века Просвещения, пережила и братьев Бентам, и Григория Потемкина, и Екатерину II. В широкий обиход она вернулась благодаря книге Мишеля Фуко «Надзирать и наказывать», в которой философ использовал идею Паноптикума для описания принципов биовласти. На самом деле идея подобной тюрьмы воплотилась гораздо раньше, чем о ней вспомнил Фуко.
Ее построили в России.
Собственно, тюрьмой и стала Советская России.
И автору книги «26 тюрем» Юрию Безсонову пришлось в ней жить, мучиться в ее камерах и коридорах, на ее пересыльных пунктах и этапах.
В этой большой тюрьме он страдал, был близок к смерти — но все-таки смог вырваться из–под взора государственного ока и отправиться на поиски свободы.
В этой большой тюрьме он страдал, был близок к смерти — но все-таки смог вырваться из–под взора государственного ока и отправиться на поиски свободы.
###
Одна из самых кинематографичных и ужасных перемен, которая произошла с Россией за время Первой мировой войны, Революции и Гражданской войны — это смена внешнего вида людей и улиц, быта и правил жизни. Вот Россия в 1912 году — она живет по понятным правилам. В ней немало неприглядного — от пьяниц и весенней распутицы до мрачных рабочих кварталов и высокой детской смертности. Но на довоенных фотографиях, несмотря ни на что, есть отблеск нормальной жизни. Система, этикет, социальная иерархия. Этот мир, может быть, и неидеален, но он понятен. В нем есть традиции и устои, мораль и закон, непросто устроенная политическая и общественная жизнь.
Проходит всего несколько лет — и от всего этого не остается ни следа. Изменилась одежда — правил теперь нет, и каждый ходит в чем попало (а самые страшные и самые главные люди рассекают в черной коже). Изменилось лицо городской толпы. Погасли огни, закрылись магазины и рестораны, забилась канализация и сливные канавы — города полны грязи и нечистот.
Всюду красные флаги, в церквях открываются клубы, на площадях стоят гипсовые памятники революционерам, философам и бунтарям. Улицы переименовываются в честь живых и мертвых героев революции.
Проходит всего несколько лет — и от всего этого не остается ни следа. Изменилась одежда — правил теперь нет, и каждый ходит в чем попало (а самые страшные и самые главные люди рассекают в черной коже). Изменилось лицо городской толпы. Погасли огни, закрылись магазины и рестораны, забилась канализация и сливные канавы — города полны грязи и нечистот.
Всюду красные флаги, в церквях открываются клубы, на площадях стоят гипсовые памятники революционерам, философам и бунтарям. Улицы переименовываются в честь живых и мертвых героев революции.
И хотя через трещины в этой новой штукатурке проблескивают иногда образы довоенной и привычной жизни, старый мир ушел безвозвратно. Он утонул, растворился в небытии в результате громадной европейской и русской катастрофы.
В этом мире и приходилось выживать Юрию Безсонову. Петербуржец, сын генерала, выпускник гимназии и Николаевского кавалерийского училища, честно отвоевавший свое на фронтах Первой мировой, он не предполагал вернуться домой на руины — жизни, государства, родного города…
Мир, в котором ему пришлось прожить следующие восемь лет, больше всего напоминает реальность постапокалиптического романа или игры. В нем мелькают страшные образы: чекисты, стреляющие заключенным в затылок; шумящие двигатели грузовиков (чтобы не было слышно расстрелов); люди, которые поедают коней, и запускают в разделываемый труп руки — просто чтобы согреться в горячей крови; бывшие знакомые, перешедшие черту и вставшие на сторону зла; пирующие на чужом серебре нэпманы, нарядившиеся во фраки и собравшиеся для просмотра порнографического фильма.
Петроград, описываемый Безсоновым — не блистательный Петербург, но и не мрачный город из романов Достоевского. Больше всего он напоминает о Петрограде «Петербургских зим» Георгия Иванова (как известно, это самые недостоверные и беллетризованные воспоминания о Петрограде того времени — и, может быть, от того и прекрасные). Полупустой город-призрак, в котором царят голод и холод; город, непохожий сам на себя; город, наполненный дымом; город, в котором поэты ради порции селедки и картошки читают лекции об искусстве эпохе Возрождения и поэтическом наследии вагантов; город, в котором чекисты везут в тюрьму на Шпалерную (или, что еще хуже, на Гороховую) — и кому-то удается оттуда вернуться, но многие и многие исчезают в здании ЧК навсегда.
В этом мире каждый за себя. Здесь почти нет места дружбе — люди не общаются, а «щупают» друга друга, пытаясь понять — свой или чужой? Здесь перевернуты все моральные ориентиры. Здесь нет возможности остановиться и подумать хотя бы на месяц вперед — все только сейчас, в этот момент — выжить любой ценой.
Но больше всего в нем не хватает свободы. Особенно ее мало для таких людей, как Безсонов — офицеров, интеллигентов, дворян — словом, «бывших». Довольно скоро ему приходится самому испытать дефицит свободы: из–за сущей чепухи (у приятеля был обнаружен шутливый манифест, написанный от лица Владимира Ленина) он оказывается вместе с товарищем на той самой страшной Шпалерной. Так Безсонов попадает в ближний круг советского Паноптикума.
Так начинается его тюремная Одиссея, в ходе которой он глубоко познает устройство той тюрьмы, в которую превратилась Россия, из центра которой за каждым наблюдают чекисты. Перед ним проходит целая галерея человеческих типов: бывшие аристократы, так и не осознавшие, что произошло со страной и что сейчас будет с ними; крупные коммерсанты, надеющиеся, что сейчас «господин следователь рассмотрит дело и быстро отпустит»; офицеры, еще верящие, что у противников есть честь и достоинство.
Испуганные люди, которые лелеют напрасные надежды.
Поначалу механизм советского паноптикума хлипок и неотлажен, он поскрипывает от большого давления и откровенно не справляется с наплывом арестантов. Чекисты выставляют чуть ли не официальную таксу, за которую берутся выпустить из тюрьмы. Могут, впрочем, и не выпустить. Но оберут точно — денежного интереса никто не скрывает. Тем не менее деньги все равно не спасают от смерти — тут на все воля случая.
Мир, в котором ему пришлось прожить следующие восемь лет, больше всего напоминает реальность постапокалиптического романа или игры. В нем мелькают страшные образы: чекисты, стреляющие заключенным в затылок; шумящие двигатели грузовиков (чтобы не было слышно расстрелов); люди, которые поедают коней, и запускают в разделываемый труп руки — просто чтобы согреться в горячей крови; бывшие знакомые, перешедшие черту и вставшие на сторону зла; пирующие на чужом серебре нэпманы, нарядившиеся во фраки и собравшиеся для просмотра порнографического фильма.
Петроград, описываемый Безсоновым — не блистательный Петербург, но и не мрачный город из романов Достоевского. Больше всего он напоминает о Петрограде «Петербургских зим» Георгия Иванова (как известно, это самые недостоверные и беллетризованные воспоминания о Петрограде того времени — и, может быть, от того и прекрасные). Полупустой город-призрак, в котором царят голод и холод; город, непохожий сам на себя; город, наполненный дымом; город, в котором поэты ради порции селедки и картошки читают лекции об искусстве эпохе Возрождения и поэтическом наследии вагантов; город, в котором чекисты везут в тюрьму на Шпалерную (или, что еще хуже, на Гороховую) — и кому-то удается оттуда вернуться, но многие и многие исчезают в здании ЧК навсегда.
В этом мире каждый за себя. Здесь почти нет места дружбе — люди не общаются, а «щупают» друга друга, пытаясь понять — свой или чужой? Здесь перевернуты все моральные ориентиры. Здесь нет возможности остановиться и подумать хотя бы на месяц вперед — все только сейчас, в этот момент — выжить любой ценой.
Но больше всего в нем не хватает свободы. Особенно ее мало для таких людей, как Безсонов — офицеров, интеллигентов, дворян — словом, «бывших». Довольно скоро ему приходится самому испытать дефицит свободы: из–за сущей чепухи (у приятеля был обнаружен шутливый манифест, написанный от лица Владимира Ленина) он оказывается вместе с товарищем на той самой страшной Шпалерной. Так Безсонов попадает в ближний круг советского Паноптикума.
Так начинается его тюремная Одиссея, в ходе которой он глубоко познает устройство той тюрьмы, в которую превратилась Россия, из центра которой за каждым наблюдают чекисты. Перед ним проходит целая галерея человеческих типов: бывшие аристократы, так и не осознавшие, что произошло со страной и что сейчас будет с ними; крупные коммерсанты, надеющиеся, что сейчас «господин следователь рассмотрит дело и быстро отпустит»; офицеры, еще верящие, что у противников есть честь и достоинство.
Испуганные люди, которые лелеют напрасные надежды.
Поначалу механизм советского паноптикума хлипок и неотлажен, он поскрипывает от большого давления и откровенно не справляется с наплывом арестантов. Чекисты выставляют чуть ли не официальную таксу, за которую берутся выпустить из тюрьмы. Могут, впрочем, и не выпустить. Но оберут точно — денежного интереса никто не скрывает. Тем не менее деньги все равно не спасают от смерти — тут на все воля случая.
Однако мало-помалу советский Паноптикум набирает обороты; он учится на своих ошибках. Безсонов оказывается на севере России на тяжелых работах, встречает знакомых из позапрошлой жизни и обнаруживает, что они нарядились в чекистские одежды и смотрят на него уже совсем другими глазами.
Советская Россия становится для Безсонова громадной тюрьмой; не помогает даже короткая командировка в стан белых, к которым он бежит из очередной тюрьмы. Белые Безсонова разочаровывают: они потеряны и запутанны, они сами не знают, что им делать, и безропотно сдаются большевикам.
И снова тюрьмы, перемежаемые жизнью на советской «свободе» — впрочем, как отмечает Безсонов, сидя в одной из хороших старых тюрем, на такую «волю» из тюрьмы и пинками не выгонишь. Паноптикум, который начали строить в Петрограде, потихоньку распространяется на всю Россию, отравляя воздух вокруг себя, и Безсонов чувствует эти миазмы повсюду — в Сибири и Москве, в Петрограде и Вологде, на Соловках и под Псковом.
Держаться Безсонову помогает вера в Бога и четкая позиция — ни в коем случае не идти на службу к большевикам, не делать «советскую карьеру», не становиться военспецом. Он упорно придерживается этой линии, и его путь, что неудивительно, приводит в мир уголовников и блатарей.
Среди этих жестоких и грубых людей он не становится своим, но, прячась в их среде, он находит «островок» свободы. Сам он, в очередной раз оказавшись на «свободе» в Петрограде, принимается за налеты на страховые кассы, грабежи, воровство на складах, а затем и вовсе ввязывается в какую-то остапбендеровскую историю, отправляясь на поиски клада, закопанного в саду дома на Каменном острове.
Но несмотря на все эти страдания и перемены, у Безсонова остается вера в свободу, которая, наверное, и придает ему сил во время его финального прыжка на волю — побега из Соловецкого лагеря.
И снова тюрьмы, перемежаемые жизнью на советской «свободе» — впрочем, как отмечает Безсонов, сидя в одной из хороших старых тюрем, на такую «волю» из тюрьмы и пинками не выгонишь. Паноптикум, который начали строить в Петрограде, потихоньку распространяется на всю Россию, отравляя воздух вокруг себя, и Безсонов чувствует эти миазмы повсюду — в Сибири и Москве, в Петрограде и Вологде, на Соловках и под Псковом.
Держаться Безсонову помогает вера в Бога и четкая позиция — ни в коем случае не идти на службу к большевикам, не делать «советскую карьеру», не становиться военспецом. Он упорно придерживается этой линии, и его путь, что неудивительно, приводит в мир уголовников и блатарей.
Среди этих жестоких и грубых людей он не становится своим, но, прячась в их среде, он находит «островок» свободы. Сам он, в очередной раз оказавшись на «свободе» в Петрограде, принимается за налеты на страховые кассы, грабежи, воровство на складах, а затем и вовсе ввязывается в какую-то остапбендеровскую историю, отправляясь на поиски клада, закопанного в саду дома на Каменном острове.
Но несмотря на все эти страдания и перемены, у Безсонова остается вера в свободу, которая, наверное, и придает ему сил во время его финального прыжка на волю — побега из Соловецкого лагеря.
###
Когда читаешь Безсонова, начинаешь размышлять, в какую русскую литературную традицию можно поместить его книгу. На ум приходит «Архипелаг ГУЛАГ» (тем более, что в нем Солженицын прямо упоминает друга Безсонова — ингуша Созерко Мальсагова, бежавшего вместе с ним; Солженицын, правда, ошибается в описании обстоятельств).
Однако подобное сравнение ошибочное не только по сути, но и по духу. Солженицын родился в Паноптикуме, попал в его страшные этажи и потратил долгие годы на обретение самого себя, на выращивание внутри свободного человека. Солженицын посвятил всего себя борьбе с Паноптикумом — и не сказать, что он сильно преуспел в этой борьбе. Безсонов же родился в свободе, в нормальном, а не перевернутом мире, и в советский Паноптикум был ввергнут судьбой. Безсонов ни на секунду не забывал о том, что есть мир полный свободы и любви, что от довлеющего государства можно и нужно освободиться.
Если и искать каких-то литературных родственников Безсонова, то, прежде всего, надо вспомнить о Достоевском — о нем постоянно говорит и сам автор, описывая очередную тюрьму. А кроме того, многое роднит Безсонова с лирическими героями Набокова — его русских романов и рассказов. Есть у него что-то общее с Мартыном Эдельвейсом, героем романа «Подвиг» — тот отчаянно ищет подвига и находит его, отправляясь в Советскую Россию и исчезая в ней навсегда. Какие-то черты лирического героя Безсонова напоминают о капитане Иванове, главном герое рассказа «Бритва»: тот работает цирюльником в Берлине и как-то раз узнает в клиенте чекиста, расстрелявшего всю его семью под шум заведенного мотора грузовика. А в знакомых, ушедших в чекисты, можно узнать тройного шпиона из «Ассистента режиссера».
Но, наверное, главное, что роднит многих набоковских персонажей с Безсоновым — это память о канувшем в Лету прошлом мире и отчаянной страсти к свободе и подвигу. По своей сути «26 тюрем» — это книга о поиске свободы и о том, что на пути к ней никогда нельзя сдаваться. Даже если придется месяц петлять по северным лесам и полям, питаясь чем попало и в каждую минуту ожидая пули.
Особенность устройства Паноптикума заключается в незримом характере власти и постоянно действующего подавления. Инспектор или надзиратель следит за тобой в каждый момент пребывания в Паноптикуме, он повсюду, его власть беспредельна. Советский Паноптикум оказался таким же, только более зримым — но и более беспощадным. Отравив весь воздух, превратив всю страну в «промежуточную или кольцевую зону», он лишил людей даже надежды на свободу.
Безсонов правильно рассудил, что Паноптикум не получится разломать изнутри, и сделал свой выбор — вырвался из пространства несвободы в другой мир. Несимпатичный ему, неприятный, бездушный, по его мнению, но все-такисвободный.
Заканчивая свою книгу, Безсонов говорит, что когда-нибудь наступит рассвет России. Жизнь показала, что его мечты в 1925 году были во многом наивны — с полной уверенностью про рассвет России и обретение ею свободы говорить трудно даже сегодня. Но может быть, возвращая память о нашем прошлом, узнавая о жизни и страданиях предков, задыхаясь от спертого воздуха, мы найдем когда-нибудь свободу и для себя?
Егор Сенников
Однако подобное сравнение ошибочное не только по сути, но и по духу. Солженицын родился в Паноптикуме, попал в его страшные этажи и потратил долгие годы на обретение самого себя, на выращивание внутри свободного человека. Солженицын посвятил всего себя борьбе с Паноптикумом — и не сказать, что он сильно преуспел в этой борьбе. Безсонов же родился в свободе, в нормальном, а не перевернутом мире, и в советский Паноптикум был ввергнут судьбой. Безсонов ни на секунду не забывал о том, что есть мир полный свободы и любви, что от довлеющего государства можно и нужно освободиться.
Если и искать каких-то литературных родственников Безсонова, то, прежде всего, надо вспомнить о Достоевском — о нем постоянно говорит и сам автор, описывая очередную тюрьму. А кроме того, многое роднит Безсонова с лирическими героями Набокова — его русских романов и рассказов. Есть у него что-то общее с Мартыном Эдельвейсом, героем романа «Подвиг» — тот отчаянно ищет подвига и находит его, отправляясь в Советскую Россию и исчезая в ней навсегда. Какие-то черты лирического героя Безсонова напоминают о капитане Иванове, главном герое рассказа «Бритва»: тот работает цирюльником в Берлине и как-то раз узнает в клиенте чекиста, расстрелявшего всю его семью под шум заведенного мотора грузовика. А в знакомых, ушедших в чекисты, можно узнать тройного шпиона из «Ассистента режиссера».
Но, наверное, главное, что роднит многих набоковских персонажей с Безсоновым — это память о канувшем в Лету прошлом мире и отчаянной страсти к свободе и подвигу. По своей сути «26 тюрем» — это книга о поиске свободы и о том, что на пути к ней никогда нельзя сдаваться. Даже если придется месяц петлять по северным лесам и полям, питаясь чем попало и в каждую минуту ожидая пули.
Особенность устройства Паноптикума заключается в незримом характере власти и постоянно действующего подавления. Инспектор или надзиратель следит за тобой в каждый момент пребывания в Паноптикуме, он повсюду, его власть беспредельна. Советский Паноптикум оказался таким же, только более зримым — но и более беспощадным. Отравив весь воздух, превратив всю страну в «промежуточную или кольцевую зону», он лишил людей даже надежды на свободу.
Безсонов правильно рассудил, что Паноптикум не получится разломать изнутри, и сделал свой выбор — вырвался из пространства несвободы в другой мир. Несимпатичный ему, неприятный, бездушный, по его мнению, но все-такисвободный.
Заканчивая свою книгу, Безсонов говорит, что когда-нибудь наступит рассвет России. Жизнь показала, что его мечты в 1925 году были во многом наивны — с полной уверенностью про рассвет России и обретение ею свободы говорить трудно даже сегодня. Но может быть, возвращая память о нашем прошлом, узнавая о жизни и страданиях предков, задыхаясь от спертого воздуха, мы найдем когда-нибудь свободу и для себя?
Егор Сенников