Россия, которую мы не теряли

Знаете, Никита, я первый раз беру интервью у человека, который имеет отношение к правому дискурсу. Очень страшно.


Так, интервью начинается неплохо. Вообще, «правый дискурс» — понятие слишком ограниченное и условное. Русский — так гораздо точнее. Нам не интересно правое-левое, нам интересно русское. Если же говорить лично за себя, то сейчас мои взгляды стали более критичными по отношению к любым дискурсам и теориям «познания всего». Просто чем больше изучаешь, тем больше желание расширить или даже убрать границы. У нас в редакции вообще нет тоталитарно настроенных и ограниченных людей. Мы достаточно либеральны (в хорошем смысле этого слова). Нас интересует свобода, красота, русская культура и русское будущее.

Расскажите об истории издательства: как это все начиналось и откуда пошло, а то не все наши читатели с вами знакомы.

Все началось в Нижнем Новгороде, в 2013 году, по сути — как хобби двух студентов, а не как какой-то «стартап». Со временем, на волне «ренессанса русского национализма» с модой на интеллектуальность и хороший вкус («Спутник и Погром» тогда был вышкой политического дизайна даже за пределами России) «Чёрная Сотня» стала полноценным издательством, с профессиональным коллективом. Сами же основатели, Дмитрий Бастраков и Тимур Венков по образованию далеки от книжного дела и полностью самоучки.


Про что издательство «Чёрная сотня»?

Возьму на себя миссию говорить от лица всего издательства. В первую очередь про русскую культуру, потерянную и искажнную в процессе национальных потрясений. Огромный пласт русской культуры до сих пор неизвестен многим, просто напросто забыт. Кто-то должен его раскрывать, показывать и адаптировать в современности. Вот чем-то таким мы и занимаемся.

У вас только дореволюционные книги?


Нет, не совсем так. Есть книги эмигрантского периода, плюс современная литература: военная мемуаристика на донбасскую тему. Современную военную мемуаристику я рассматриваю как прикосновение к истории. Например, изучая историю Гражданской войны и революции, мы часто обращаемся к мемуарам. И неважно, белые это мемуары Деникина и Врангеля или красные мемуары Антонова-Овсеенко. И те, и другие труды для нас очень важны для того, чтобы понять, что с нами происходило. А про нынешний Донбасский конфликт мемуаров очень мало, тем более без купюр. Есть радикальная медиасфера, не избежавшая пропаганды.

У вас сейчас мемуары только со стороны Донбасса?


Ну у нас мемуары со стороны русских. Мы и сами имеем к Донбассу отношение — неоднократно собирали и возили туда гуманитарную помощь. Было бы странно, если мы бы издавали украинцев. Хотя этот вопрос мы неоднократно обсуждали. Личный опыт войны может быть таким же интересным и важным с любой воюющей стороны. И если бы мы нашли действительно яркие и честные мемуары с украинской стороны, а не агитлисток, то мы могли бы издать и их. Но, дело в том, что со стороны Украины мы пока не видели каких-то интересных работ. Мы их в общем-то и не искали, но если идёт война, то хорошие и актуальные вещи так или иначе мелькают в медиапространстве, а их просто нет. Мы уже неоднократно говорили об этом людям радикально-либеральных взглядов, которые отказывались с нами сотрудничать чисто по идеологическим причинам. Мол, мы издаем литературу по тематике Донбасса только с юго-восточной стороны, но не освещаем украинскую позицию. Нас не интересуют какие-то пропагандистские материалы, когда война интерпретируется в рамках одной радикальной идеологии. Это неинтересно. Личный же опыт соприкосновения с войной, конфликт с системой — вот что интересно. Опыт разочарования, возвышенный эстетический или надменно-аристократический опыты, неважно. Например, «Записки террориста (в хорошем смысле этого слова)» Виталия Африки. Очень нетривиальный взгляд на эту войну. Взгляд свободного воина и авантюриста. Сегодня такое найти очень сложно, но если находишь, то хочется, чтобы это вошло в анналы истории. У украинцев своего «Африки» пока не появилось.

Судя по вашим книгам, вы находитесь в большой степени милитаризованном литературном дискурсе, да и вообще в последнее время литературный процесс «военнизируется» (вспомнить хотя бы «Взвод» Захара Прилепина). Почему, на ваш взгляд, происходит и к чему приведет милитаризация литературного дискурса?

Ну, издательство у нас в первую очередь историческое, а войны в истории очень часты. Тут нет милитаризма как такового самого по себе. Не так давно были столетние юбилеи Первой Мировой войны и революции. Очень много новых исторических бестселлеров посвящено этим событиям. Литература вообще часто зависит от внешних обстоятельств, живо реагируя на происходящее в обществе, а у нас прямо сейчас идёт война с Украиной, как же ей не милитаризироваться? Есть проблема, что русский народ разделён в нескольких государствах, в которых идёт по отношению к нему достаточно враждебная политика. И пока так будет, в обществе всегда будет подниматься вопрос решения этой проблемы, в том числе военного. И вина за такие настроения целиком лежит на нашем государстве, а вернее его бездействии — если затягивать национальные конфликты и пускать дела в буферных странах с русским населением на самотек, конфликтов не избежать.

Через вас в анналы истории попадают разные штуки, например, там уже оказался «Русский комикс». А что-нибудь такое же масштабное планируете?


Есть у меня отдельный проект, который мы долго-долго вынашиваем. Очень большой, сложный и дорогой. Не хочется даже вспоминать, сколько лет я этим занимаюсь. Это издание альбома Сергея Михайловича Прокудина-Горского. Думаю, по масштабам будет даже больше «Русского комикса». Там очень много идей, которые мы ранее не осуществляли. Пока рассказывать о них не буду, чтобы не выглядеть голословным.


Все достаточно просто: сборник цитат, заметок дореволюционных путешественников (а также просто обычных людей) по тем же местам, по которым ездил Прокудин-Горский. Причем вне зависимости от национальности: могут быть как европейские путешественники, так и русские. То есть это некие языки, набор разных дискурсов, культурных кодов через которые эти люди говорят. Такой большой, глобальный, внеконтекстуальный (все цитаты вырваны из контекста) коллаж из цитат и фотографий. Думаю, это будет в большей степени постмодернистский взгляд на творчество Прокудина-Горского и Российскую Империю. Коллажирование, наши интерпретации, перемещение из одного контекста в другой. Такой пространный, свободный проект.

Как писала Сьюзан Сонтаг, камера хоть и схватывает реальность, фотография все равно остается интерпретацией мира, точно так же как рисунок и живопись. Наш проект про Прокудина-Горского планируется как отретушированные фрагменты старого мира с некими навязанными критериями фотографа и интерпретацией смотрящего. Проект будет называться «Путешествие в империю», – и это будет не просто путешествие, а трип. И хотелось бы, чтобы трип у каждого был максимально личный. Коллаж фотографий Прокудина-Горского это не просто эстетический научный материал, не «Мы предоставили вам фотографии и цитаты или «Вот так оно было на самом деле» — нет, на самом деле так не было. Как оно все было мы никогда не узнаем. В наших силах только интерпретировать.

Фотографии Прокудина-Горского, были: а) заказаны правительством, чтобы он показал где-то стройку мурманской железной дороги или хлопковый завод в Туркестане, б) где-то отретушированы, потому что многие фотографии сохранились плохо и ретушь их приукрасила в) навязывали людям определенный образ, так как они готовились к снимкам как к празднику. В определенном смысле все это симуляция, и я хочу, чтобы идея симуляции прошла через весь альбом в очень оригинальном оформлении. Это ведь в каком-то смысле «Мир дикого запада» по-русски. Все с одной стороны не по-настоящему, а с другой – реальнее самого реального, потому что переживается здесь и сейчас, продлевая жизнь тому, что уже давно умерло.

Очень иронично, что единственный цветной фотопроект про дореволюционную Россию хранится в Америке.


За что им большое спасибо. Пусть лучше в библиотеке Конгресса, чем в оккупированной Франции или, тем более, в раннем СССР.


У вас прекрасно расходятся книги про русское офицерство. Связано ли это с ростом интереса к условно «правой идее»?


Мне кажется, русское офицерство не стоит привязывать к какой-либо идее — это более эстетический проект. Конечно, в нем есть идея патриотизма, но он присущ в разных своих смыслах почти всем современным идеологиям. Русское офицерство это что-то светлое, верное, готовое к самопожертвованию, идея которого в христианской культуре очень ценна. Изданный нами «Кодекс чести русского офицера» В. М. Кульчицкого 1914 года — наша наименее нишевая, самая массовая книжка: ее покупают и молодые люди, и люди, относящиеся, например, к правительству Российской Федерации.


А дореволюционная орфография? То есть, наверное, в какой-то степени это маркер условного «консерватизма»?


Вы нас когда на интервью звали, спрашивали о «Консервативной русской словесности». Так вот, я не согласен с тем, что на сегодняшний день дореформенная орфография это что-то такое глубоко консервативное. Наоборот, это достаточно прогрессивная тема — просто исходя из важности языкового пространства. Всякий факт это прежде всего факт языка. Наши чувства обозначены в языке и поэтому существуют в реальности, а не наоборот. Мы сначала видим готовый знак и поэтому в состоянии говорить о чувственных объектах, которые подведены под этот знак.

Мир всегда структурирован в языке. Об этом была вся структуралистская философия, критиковавшая античную, мол, греки говорят про мышление о мышлении, но мышление дано нам в языке, которому с их стороны не уделяется такое внимание. В этом смысле постмодернистских философов можно назвать новыми софистами.

Реформа языка готовилась ещё в Российской Империи, но то, как ее готовили, и то, что получилось — диаметрально противоположные вещи. Первоначально органическая, естественная реформа, связанная с удобством использования языка превратилась в авторитарную меру, которая не согласовывалась с мнением использующих язык людей, а исходила лишь из идеологических установок. Даже в Советском Союзе продолжали использовать дореформенную орфографию — это отчетливо видно на надгробиях, например. Меня волнует проблема орфографии настолько, насколько волнует проблема письма и конкретики, задающейся в этом письме.

Чем примитивнее орфография, тем меньше указательных функций языка — редуцируя язык мы нивелируем знаковое различие; данный нам в языке мир становится более архаичным, более иррациональным. Мне нравится дерридианский концепт Differance, который произносится так же, как обычное французское Difference (различие), но у Деррида изменена одна буква: звучание остаётся тем же самым, а между тем это два разных слова, различие которых обозначается только в тексте. Текст более точен. И после реформы многие различия были перестали быть понятны. Пример, который в наших книгах часто приводится: «Мiр» с десятеричной «i» и «Миръ» с восьмеричной. «Война и миръ» Толстого и «Война и мiръ» Маяковского. Мир как вселенная или мир как антоним вражде. Или религиозный смысл: «князь мiра» как сатана или «Князь мира» как Бог — сейчас эти различия почти нивелированы. Конечно, это не единственный пример утерянного различия. Есть и множество других. Еще дореформенная орфография обнажает структурную связь многих языков, связь с определеной традицией.

Буква ѳ (фита) — это маркер слов, которые пришли к нам из Греции: имена Джудит и Джонатан (Judith/Jonathan) — это русская транскрипция с английского, а на русском эти имена должны были бы звучать как Июдифь и Ионафан, потому что в английских именах на месте th должна быть фита, а ее нет, поэтому мы не обращаем внимание на эти межъязыковые связи. Язык стал проще, и чем больше букв из него убирается, тем ближе он к некой фонетике, а фонетика ближе к архаике, к мифу. Ведь миф никогда не записывается, а всегда говорится. Опять же: мы не выступаем, чтобы вернуть все взад. Хотя такой позиции придерживается наш корректор Михаил Тейкин. Мы ведь издаем в дореволюционной орфографии не все книги, а лишь те, которые издавались в то время, или эмигрантскую литературу, которая воспроизводила эту традицию. Если же отбросить все вышесказанное, то дореформенная орфография — это прежде всего большой стиль, который нужно холить и лелеять так же, как архитектурные памятники.

Сейчас появился тренд на возвращение дореволюционной «женской прозы». Видите ли вы подобные книги в своем проекте, и как в принципе «Чёрная сотня» относится к «женскому дискурсу»?


Да, конечно. Были планы на роман «Женщина с винтовкой» Бориса Солоневича про поступившую в Женский батальон Марии Бочкаревой Нину Крылову. Также давно хотим сделать эстетичный сборник русских сказок, в который бы входили рассказы Клавдии Лукашевич — невероятной женщины, которая в годы Первой мировой войны устроила приют для детей воинов, ушедших на фронт, и содержала на свои средства палату для раненых в лазарете. Мир не ответил Клавдии добротой — ее сын погиб на войне в 1916-м, в СССР все ее книги были изъяты из библиотек за «несоответствие духу времени», а сама Клавдия умерла в нищете в 1937 году. Много было чудесных женщин, писавших как до революции, так и в эмиграции: Ариадна Тыркова-Вильямс; директриса гимназии в Белграде Наталия Кордельевна Эрдели; одна из первых автомобилисток и летчиц Софья Волконская; Елизавета Дьяконова, написавшая «Дневник русской женщины» и многие другие. Какое же ко всему этому замечательному русскому наследию может быть отношение, кроме положительного?


Складывается впечатление, что «Чёрная сотня» это про сохранение старого, а не про создание нового.


Знаете, мне кажется, что все окружающее нас на сегодняшний день это в большей степени проговаривание того, что уже много раз было сказано. И больше всего меня волнует то, что паттерны из эмигрантской и дореволюционной культуры в свое время не были проговорены из-за понятных причин. Эти вещи стоит проговаривать, деконструировать и переносить из того контекста в новый. Вот, например, «Русский комикс». Никто не знал, что он находился у истоков европейского комикса, что это была уникальная графическая новелла, что это серьезнейший фундамент со своими сюжетами и образами (чего стоит только «Черный атаман» — первый супергерой, очень самобытный, и, кстати, без трико). Мы выпустили «Русский комикс», распродали весь тираж и, таким образом, актуализировали некоторые модели и образы. И, кстати, смогли их коммерциализировать, сделать востребованным продуктом. И ведь таких моделей очень много. Литература, кинематограф, музыкальные паттерны. Вот вы слышали что-нибудь про владимирских рожечников? Как это звучит? Это же просто невероятно! А об этом никто не знает. Надо вводить это в современную культуру, а не воспроизводить раз за разом паттерны Великой отечественной, как делают сейчас. Необходимо реанимировать русскую культуру через придачу ей новых смыслов, чтобы лучше понять самих себя и вдохновиться на творчество. Ведь по-настоящему русскую культуру большинство людей не знают, просто потому что не находятся в полной мере в ее пространстве.


А вы разделяете русскую и советскую культуру?


Каверзный вопрос! И да и нет. Вот скажу за себя. Есть пример, о котором я недавно писал: палехская лаковая миниатюра. Это же просто восторг! Настолько футуристично, загадочно и непонятно, так же, думаю, как в свое время загадочно и непонятно выглядели манга и аниме. Что-то совершенно самобытное и прекрасное. А ведь это все сделано в советское время! Там есть такая миниатюра под названием «Повесть о происхождении трактора из первичных туманностей» — и удивительно, как люди канонизировали современное, как сделали его мифом. Там есть совершенно прекрасная картина: «Старый большевик и аэронавт, товарищ Морозов», где герои стоят на ковре-самолете, и все это сделано в иконописном стиле.

И вот мне кажется такие самобытные, не похожие ни на что модели стоит воспроизводить. Японцы смогли коммерциализировать свою причудливую культуру от традиционалистских самураев и сегунов до самого извращенного хентая. И кто как не мы можем с этим посоревноваться? Настоящее противостояние с японцами должно быть выражено не в передаче территории, а в том, чтобы мы вошли в их культуру стыда, о которой писала Рут Бенедикт, и устыдили их! Победить их своим безумием, которое еще безумнее их безумия! Вас, кстати, за это нужно похвалить: издали Бренера и Маслаева. Вот кто о них знает? А это тоже культура, такие наши русские тентакли.

В общем, неважно, советский это период, дореволюционный или эмигрантский, — главное, чтобы русское по своему духу.

А русское для вас это что такое?


Я не люблю систематизацию. Это же очень сердечное понятие. Оно не ограничивается православной культурой, русской литературой, царизмом, милитаризмом, березками, «широкой душой» и т.д..

Знаете, на вопрос «Кто такие русские» есть ответ, отсылающий к польской энциклопедии, где определяется лошадь: «Что такое лошадь — знают все, и в пояснениях это не нуждается» Тут то же самое: всем понятно, кто такие русские, зачем это систематизировать?

Это и русская классическая литература, это и глубокая народная архаика, это и православие в русском исходе, в том числе старообрядческом. Где-то, наверное, и современная государственность имеет в себе русские элемент, пусть даже не самые позитивные, может быть даже самые непозитивные. Но вообще думаю, что прежде всего человек становится русским в пространстве русского языка, а, следовательно, всей русской культуры.


Что планируете делать кроме Прокудина-Горского?


Ну, в качестве вариантов на издание мы предложили нашим читателям несколько книжек на выбор. Победил Волков «Краткая история Российской Империи» — академическое издание, которое никогда не издавалось на русском языке, которое мы снабдим кучей первоклассной инфографики. Но лично я во время голосования всею душой был за «Обед» Владимира Филимонова. Это такая экстравагантная поэма о еде, написана в 1837.


«Роскошный, лакомый, прелестной,
Временъ новѣйшихъ нѣжный плодъ,
Краса всей зелени извѣстной,
Друзья! взгляните: Спаржа! Вотъ
Она красуется на блюдѣ!
Какъ манитъ нѣгой въ пышной грудѣ,
Какъ зеленеютъ стебельки,
Какъ паръ от нихъ роскошно вѣетъ!
Умильно смотрят ѣдаки
Какъ блюдо пышное пустѣетъ...»


И вот она вся такая! Это можно было бы и дизайнерски оформить, и кириллицу нашу родимую как-то сделать аппетитной. А на голосовании заняла чуть ли не четвертое место. Но мы ее все равно издадим, потому что ну насколько ж это круто.


Еще был труд Николая Шильдера «Император Николай Первый. Его жизнь и царствование», который не победил, и слава богу. А то 2 тома по 800 страниц с огромным количеством иллюстраций — пришлось бы нам несладко. Ну и Шильдер был офицером, а что мог написать офицер про Николая I в 1897 году? Я бы хотел что-нибудь менее ангажированное. Вот Сергей Ольденбург написал прекрасный труд, конечно, с глубокой симпатией, но при этом со стремленем к объективности. В своё время даже Гоблин (вот уж кто не авторитет (даже совсем-совсем не авторитет)), такой зашоренный человек, его рекомендовал.

На второе место пошел любимый мной труд «Зарубежная Россия: История и культурно-просветительская работа русского зарубежья за полвека (1920-1970)» Павла Ковалевского. Два тома, в которых подводится итог всему опыту жизни русской эмиграции. Все от политических движений и до художников, титанический труд, который был издан в 1973 в Париже. Это ведь очень трагично: все это многообразие жизни ассимилировалось и растворилось в общеевропейском пространстве.

А издавать будем Сергея Владимировича Волкова. Это большой специалист по белому движению, большой специалист по созданию справочников. У него есть чудовищных размеров тома, в которых поименно указаны все принадлежащие к чиновничеству или казачеству Российской Империи. Вообще хочется издавать гораздо больше, поэтому мы и открыли патреон. Сейчас мы издаем 4 книжки в год, а нужно хотя бы десяток.

Расскажите подробнее про ваш патреон! А то удивительно: ваш проект заходит на традиционную для разного рода SJW площадку, и в отличие от них занимается важным делом. Как планируете его развивать?

Увеличивать интерактивность и вовлеченность участников «Книжного Клуба» в нашу работу, а как только средства с Патреона позволят нам сделать качественный рывок — значительно увеличить количество оффлайновых мероприятий и издаваемых книг. Все зависит и от самих участников Клуба — у всех разная мотивация оформлять подписку на нас. Кому-то важно быть вовлеченным, а кому-то просто достаточно, что его средства помогают важному делу, он не хочет, чтобы за ним бегали. А вообще «Патреон» это важнейший шаг, это финансовая подушка, которая даже в кризисные периоды будет держать нас на плаву.