по направлению к старцу

Катер отчаливает. На борту его бодрые полненькие пенсионерки в косынках, с рюкзачками и пакетами рассады; мужчины неопределенного возраста – бородатые, загорелые, в гимнастерках или спортивных костюмах – кто с удочкой, кто с коробкой инструментов; молодые люди – шорты, дорогие кроссовки, брендовые солнцезащитные очки – с многолитровыми походными рюкзаками; группы богомолиц и богомольцев всех возрастов. Женщина, одетая по-московски, с претензией, старается сфотографировать как можно больше проносящихся видов и опасно перегибается через борт катера, брызги волн почти долетают до ее дорогого телефона.


Все места на обеих палубах заняты, кому-то даже приходится стоять, облокотившись на поручни. Муниципальный катер ходит не каждый день, отсюда такая загруженность – капитан даже приказывает нескольким пассажирам перейти с одного борта на другой, чтобы судно не перевернулось. В дни без катера до Талабских островов, что в Псковской области, можно добраться на своей лодке или с частником за большие деньги. Зимой – по замерзшему озеру на машине. А в ледоход – в начале весны или зимы – никак, если только ты не при смерти. В этом случае вызывают вертолет.


Первое время катер плывет, не спеша, по естественному каналу – между островков осоки и камыша, кланяющихся катеру из-за мощных волн, производимых мотором. Выйдя на большую воду, капитан разгоняет судно, и от поднявшегося шума не сразу разобрать голос старушки.


– Ты садись-то, я тебе подвинусь, – повторила она.


Перекрикивая волны и мотор, она рассказала, что не в первый раз уже едет на остров – остров Залита. Всего их на озере три – Залита, Белова и Талабенец – и обитаемы только первые два, названные в честь комиссаров, убитых белыми при попытке установить здесь советскую власть.


– Там старец жил, знаешь? – спросила женщина, заранее решившая поведать всю историю. И хоть я знал, но все же притворился неосведомленным.


– Старец, чудесный старец, батюшка Николай. А фамилия мирская у него Гурьянов. Он чудеса творил! – торжествуя взглядом после каждой фразы рассказывала она – он лагеря прошел, учителем потом работал, а во время войны сан принял.

В 1942 году Гурьянов принимает сан и через шестнадцать лет служения в Прибалтике получает от некоего старца откровение, что служить ему полагается на острове Залита. Так на все еще разоренном войной острове поселяется отец Николай.


– Он все на материк ездил, знаешь зачем? Он за семенами и саженцами все бегал, хотел остров снова красивым и зеленым сделать!


Впервые к старцу моя собеседница поехала в конце восьмидесятых – отправилась узнавать про свою пропавшую свекровь.


– Батюшка тогда кого-то крестить на санях уехал, кажется, а я сидела и ждала его в церкви. Пришел он – раскрасневшийся, в шапке меховой, одно "ухо" торчит, другое опущено. Спросила про свекровь – вижу, говорит, её, давно она тебя ждёт. Оказалось, представляешь, что она тронулась умом, ее нашли и положили в сумасшедший дом совсем неподалеку. И когда я пришла в эту больницу справки навести, то увидела ее – и как она мне обрадовалась, говорит – очень я тебя ждала! С тех пор я к батюшке часто стала наведываться, и сейчас к нему на могилку еду – он на острове и похоронен.


Как уверяла бабушка, старец не только "увидел", что свекровь ее жива, но и угадал имя ее внука, когда она привела того к отцу Николаю благословляться. Эту, последнюю, часть истории она рассказывала уже на самом острове – пока мы брели, выбравшись из катера, по песчаной Набережной улице.


Вдоль набережной из воды торчали лодки островитян: весельные, моторные, ржавые и свежеокрашенные. Вдоль набережной из земли торчали опрятные избы и два древних кирпичных дома, непонятно как оказавшиеся на острове. Над лодками и домами кружили чайки, а у воды бегали обрадованные приездом новых и возвращением старых людей собаки. Ржавые машины – некоторые еще с советскими номерами, а некоторые и вовсе без номеров – обретались возле заборов.


– Вот здесь, смотри, ресторан и гостиница. Представляешь? Для паломников построили. А вон, видишь, красный домик, красивый такой? Там певица известная живет, Кормухина ее фамилия! – не уставала торжествовать и рассказывать моя пожилая попутчица. Остановить ее смогла только развилка дороги – мне нужно было в сельпо, ей – дальше по "набережной" – где мы и распрощались.

Яблоки – сто тридцать рублей за килограмм (но на прилавке лежат только два яблока, на килограмм не наберется), яркая упаковка детского мармелада (шесть штучек, не больше) – тридцать пять рублей, шоколадные батончики – семьдесят, пачка средненького чая – сто рублей, на цену колбасы и смотреть страшно. В Залитском сельпо все очень дорого.


– Ну а как же, нам пока до пристани довезут, пока на катере переправят, вот и смотрите какая наценка выходит, – объясняет и как будто сама сокрушается продавщица в нарядном бордовом переднике с оборками. Волосы ее почти не отличались в своей бордовости от униформы.


Едва она договорила, в сельпо погас свет.


– Это какие-то ремонтные работы, наверное. С тобой на катере рабочие были, да? Ну вот, значит они и выключили электричество – по всему посёлку.


А если выключили свет, значит и не дозвониться до тетки Тамары, к которой, по слухам, можно было заселиться на ночь, и о которой я пришел справиться в сельпо. Пришлось идти наугад, благо продавщица ободрила – дескать, в последнее время у Тамары гостей не видела.


Тамара живет и приимает постояльцев на самом краю острова, в одном из последних домов по Набережной улице, в самом деле обложечном кирпичом. На стук в ворота долго никто не откликался, только слышалось недовольное мужское ворчание. Наконец, она вышла – болезненно-крупная немолодая женщина в цветастом халате – засуетилась сразу же, поспешила отпирать гостевой летний домик и показывать "все удобства" – бесполезные без электричества чайник и розетки, красный угол с иконами Николая Чудотворца, Николая II, Богородицы и фотографиями отца Николая; сложенные по-старинке пирамидкой подушки; шатающийся стульчик перед обтянутым старой клеенкой столиком; обломок зеркала и половички.


– Тут монах в прошлом году ко мне заезжал, – тетка Тамара, почувствовав мою готовность слушать, тяжело опустилась на стульчик и принялась рассказывать о накопившемся – так вот он даже не расстилал кровать, прямо на полу и спал.


Были у нее известные певцы и певицы, генеральные директоры банков и просто богатые бизнесмены, журналисты всех мастей – всех принимала, только одну пару прогнала, уж больно они привередливые были – и телевизора им хотелось и трехразового питания, и ежедневной смены постельного белья.

Так же охотно как и про постояльцев она рассказала о своей жизни на острове и о жизни самого острова. Тамара, как и ее родители – коренная островитянка. Родителей ее в войну вывезли с острова в Прибалтику, а после сорок пятого они вернулись и стали строиться на сожженном дотла Залите. Тамара окончила восьмилетку в местной школе и покинула остров только для того чтобы отучиться на продавца и немного поработать в городе – из пятидесяти шести лет только девять она провела вне Залита. В восемьдесят шестом году, после смерти отца, она уволилась и вернулась домой, где через год вышла замуж.


В разговоре – нет-нет да и вспомнит про отца Николая, все-таки он крестил и ее, и ее детей, да и вся жизнь острова была закручена вокруг его личности.


– Народу у нас в то время много жило тут, был колхоз-миллионер. У каждого скотина – коровы, козы, свиньи, и поэтому сажали только картошку или свеклу. Картошку – себе, а свеклу – на корм скотине. А у отца Николая был красивейший цветник – и георгины, и лилии, и астры. И вот мы, когда ходили в школу, каждый раз проходили мимо его домика, любовались.


Колхоз был таким богатым, что островитян едва ли не насильно отправляли в путевки – в Сочи, в Адлер, в Волгоград. Чуть не у каждого жителя был снегоход, велось активное строительство, уловы рыбы были колоссальными. Но несмотря на кипучий атеистический энтузиазм строителей коммунизма, служить батюшке никто не мешал, и в храм жителям острова можно было ходить без оглядки – всем кроме школьников. Тамара вспоминает, как в пятом классе, пионеркой, пошла посмотреть на крестный ход – даже не заходила в церковь, просто стояла неподалеку.


– И из процессии все время выглядывали школьные технички – им-то можно было ходить в церковь. Выглядывали, чтобы потом директору передать. На следующий день меня вызывает директор и приказывает снять галстук, а он (галстук) мне уже так надоел! С радостью сняла, носила в ранце чуть ли не как носовой платок, но через неделю снова вызывает – где галстук, надеть!


Ходили в храм и родители Тамары – рассказчица мечтательно подпирает рукой голову и аппетитно вспоминает, как по воскресеньям мать просыпалась рано – в два часа ночи – чтобы в русской печи наготовить пирогов с рыбой, и не пирожков каких-нибудь, а самых настоящих больших, румяных и с корочкой – и после с мужем шла в храм, наказывая в ее отсутствие пирогов не есть.


В восьмидесятых отец Николай стал известен по всему Союзу, и к нему стали ездить толпами – за советом и благословением.


– Но все равно, пусть даже у него и толпа стоит у заборчика, он когда видел человека с острова, всегда подзывал приветливо и благословлял. Мы-то его жалели и старались не досаждать, понимали, что ему тяжело столько людей в день принимать, и думали – всегда успеем забежать.


А в конце восьмидесятых колхоз имени Залита стал загибаться, еще даже до распада Союза. Те два загадочных каменных дома, где в прошлом, как рассказала Тамара, сидели экономисты, бухгалтеры и всякое начальство, опустели. Строительство прекратилось, ловля рыбы позаглохла, и население острова потянулось на материк – за работой и зарплатой. А отец Николай остался.

Весь свой островной век старец прожил в крошечном домике прямо напротив залитского кладбища. Внешне ничто не выдает в этой выкрашенной зеленым избе, спрятавшейся за зеленым же палисадником в тени деревьев, жилища духовного человека. Только маленькая икона царственных страстотерпцев, Николая II с семьей, закрепенная на калитке, давала намек.


Калитка была закрыта, и непонятно было, откроет ли ее кто-нибудь вообще, поэтому мое знакомство с отцом Николаем началось с его могилы. С нее, собственно, и начинается кладбище – это первое, что видит человек, проходящий сквозь кладбищенские ворота, расписанные фигурами все тех же царственных страстотерпцев.


Могильного холма не видно вовсе – так обильно украшено место погребения цветами, по большей части белыми розами и лилиями. А вокруг пасутся прикормленные и непугливые островные голуби. Яркость белого цвета и усиленный жарой цветочный запах смешиваются с шумом голубиной суеты, отчего взгляд, слух и обоняние невольно приковываются к этому холмику – в какой бы части кладбища ты ни находился.


Некоторые из паломников, впрочем, не доходят до настоящей могилы старца, принимая за нее черный монумент, установленный возле храма. Специально для них возле памятника был установлен знак-стрелка: "Могила старца – на кладбище". Пишут, однако, что дело здесь не в одной лишь невнимательности паломников – по слухам, долгое время панихиду по отцу Николаю местный священник, отец Паисий, служил именно у памятника.


Вот к могиле старца приходит паломник и погружается в долгую молитву – поэтому чтобы не смущать молящегося, я оставляю его в одиночестве, сосредоточенно шевелящего губами и истово крестящегося. Сам же выхожу из кладбищенских ворот и отваживаюсь наконец нажать на кнопку звонка домика старца.


Долгое время никто не открывает, лишь откуда-то доносится лай потревоженной собаки, и я успеваю как следует разглядеть огромные камни, что выросли из земли возле калитки – усталые паломники складывали на них свои сумки или садились сами, ожидая выхода отца Николая. Наконец, откуда-то с соседнего участка появляются двое заросших бородами мужчины.


– В келью? Пожалуйста, только света нет, придется в темноте смотреть.

Невысокая скрипучая лесенка в сени, налево всего две комнатки. Первая – крошечная "гостиная", где отец Николай принимал иногда гостей-паломников. Самовар, два низких креслица, и иконы, иконы, иконы: все те же цесаревич Алексей, Николай II, Николай Чудотворец и Богородица – но в бесчисленных вариациях. В другой – как будто детская кроватка, букеты цветов, открытки, репродукции, и снова – иконы, иконы, иконы.


Пока я рассматривал иконы, меня как будто с недоверием рассматривал бородатый мужчина, отворивший мне келью. Обернувшись к нему, я спросило его знакомстве с батюшкой. Но едва он приготовился говорить, как в келью вбежала дама средних лет в косыночке.


– Я только вот батюшкиных фотографий взять, ничего, не возражаете? – скороговоркой обратилась она к бородачу.

– Во славу Божию, берите. Написано даже, "можно брать".


Взяв побольше фотографий, она увидела меня, нового слушателя, и принялась рассказывать путаную историю о прозорливости старца. Дескать, она выкрала у сына из офиса случайную фотографию – а тогда ведь телефонов не было, и с отдыха на море сын привез фотографии своих спутниц – и привезла к старцу, хотела узнать, женится ли на ней сын. Старец ответил утвердительно, а когда дама уже выходила из домика, ее догнала келейница и передала дополнительные слова старца про чайник, который "будет такой же как у Кормухиной".


– Я не говорила, я с ней очень хорошо знакома, племянников ее растила, но это уже совсем другая история.


Так вот сын, узнав, что старец сказал про чайник, немедленно принял решение жениться, хотя и осуждал ретроградность матери в вопросах устройства семьи.


Протараторив все это она убежала, и бородач, все это время державший свою историю наготове, смог, наконец, поделиться ей. Тем более что вся история немногословного бородоча укладывалась в несколько предложений.


– Тогда середина девяностых была, и нам в Москву пришло известие, что на батюшку сатанисты собираются напасть. Тогда мы с товарищем по братству и приехали сюда – охранять.


Сатанисты так и не напали, а бородач с товарищем остались жить возле старца и помогать келейницам. Работы было много – сдерживать постоянно напирающую толпу паломников, помогать по хозяйству, передавать записки от людей старцу и наоборот.

Ближе к концу своей жизни отец Николай почти перестал ходить, сказывались годы лагерей – рассказывают, что келейницы опускались на колени и помогали ему переставлять ступни – и уже не покидал своего домика. Но люди все равно приезжали и часами простаивали возле забора, надеясь, что старец хоть на секунду выглянет к ним.


Мне хотелось расспросить мужчину и о келейницах – но слова бородача как будто выдохлись от долгой невысказанности и вдруг кончились, поэтому вопрос я решил при случае задать кому-нибудь другому. Откланялся и пошел в церковь – уже звонили к вечерне.

– Молодец, хорошо службу отстоял, хоть она и долгая была. Подожди пять минут, мы сейчас пойдем чай пить, – обращается ко мне игумен Паисий, настоятель островного храма.


С Паисием мы познакомились еще месяц назад, в первую мою попытку добраться до острова Залита. Вечерело, пристань была пустой от частников, и только бородатый священник с тонким хрящеватым носом и небольшими хитрыми глазами возился со своим катером, швартовался. Везти на остров он отказался, сославшись на какие-то дела в Пскове, и спешно исчез в гараже, где стоял его автомобиль. На прощание Паисий протянул руку для благословения, которую я по незнанию просто пожал.


Теперь же он чинно сидел за покрытым красной скатертью под хохлому столом, вынесенном для трапезы во двор церкви. По правую руку от него – жена, матушка, по левую – я. Напротив нас – гостящие на Залите священники из Беларуси, две паломницы и заляпанный краской художник Владимир, уже который год расписывающий и реставрирующий храм.


Под столом дожидалась щедрой руки собака, беларусы молча и сосредоточенно поедали пустую гречу, отец Паисий с шутками подкладывал окружающим то салату, то хлеба; художник, поминутно поправляя очки, уплетал жареную рыбу, выловленную на озере, а я тихонько хлебал снетковину – уху из крошечных рыбок, напоминающих корюшку.


Паломницы, подчиняясь патриархальности трапезы, унесли пустые тарелки, и пока мужчины вытирали руки от липкой рыбьей чешуи и сыто щурились, матушка подавала чай с малиновым вареньем. А за чаем, когда обеденная суета утихла, разговор набрал силу. Впрочем, было скорее два разных разговора – матушка беседовала с паломницами, а Паисий чаще обращался к мужчинам.


Говорил он с каким-то одесским выговором, как будто наигранным, все обращая в шутку, и ни о чем не говоря всерьез. Вспоминал паломниц, что в этом году не доехали еще до Залита, деланно гневался, когда речь зашла о даме, что из вежливости отказывалась забежать к нему на чай. Серьезен стал лишь когда речь пошла об отце Николае и его деревцах.


Деревца, а точнее рядок лип, старец посадил на кладбище едва только приехал на Залит. За несколько десятилетий часто посаженные липы вымахали, стали закрывать солнце, их корни ушли под могилы, отчего некоторы надгробия покосились. Незадолго до смерти Паисий и отец Николай ходили по кладбищу, и старец показывал молодому священнику, какие липы рубить можно, а какие – не стоит. Теперь же кто-то, не спрося благословения Паисия, срубил несколько деревьев, и прихожанами храма эта новость была воспринята как осквернение памяти отца Николая.


Эти кто-то, как следовало из разговора Паисия с паствой, были людьми непростыми – имевшими отношение к неким силовым структурам и разным администрациям. Они жертвовали на храм, помогали с реставрацией – например, занимались золочением креста – и считали, что имеют право так улучшать жизнь острова, как им кажется правильным. И судя по всему, хоть эти влиятельные люди пекутся о наследии отца Николая, как и прихожане Паисия, держатся они весьма обособленно.


А местные жители, коих на острове чуть более ста пятидесяти человек, как при жизни отца Николая, так и после его смерти в храм ходят нечасто, окормляются у Паисия все больше приезжие.

Если на вечерне было от силы девять человек, то на утрене прихожан в церкви было как минимум втрое больше, в основном приехавшие "с материка" – у старца был день рождения. Храм был украшен свежесорванными веточками сирени, и в подсвечниках стояли уже не "полагающиеся" свечи, для экономии поминутно зажигаемые и гасимые служительницами, а всамделишные – купленные молящимися. Свечи горели даже возле фотографии Старца, которая занимала почетное место под иконой Николая Чудотворца. После службы и исповеди приезжий священник в золотом облачении дружелюбным но властным жестом подозвал прихожан и прочитал им краткую проповедь о радости – по его словам всеми врачами признается, что не может человек быть здоровым, пока имеет больную и скорбную душу. Пристально вглдядываясь в каждого слушавшего, он объяснял, что православие – религия радости, что выходить из храма стоит со светлым лицом и благими помыслами, чтобы каждый прохожий мог видеть радость верующего.


Закончил проповедь он словами об отце Николае – всего три раза в жизни довелось ему повстречаться со старцем, и каждый раз душа священника наполнялась радостью, чувствовал он, будто сам оказался в царствии небесном.


После службы паломники отправились к могилке старца на панихиду, запихнули смятые купюры милостыни в карманы местному калеке и уплыли обратно "на материк" – с купленной у островитян копченой рыбкой.


И хоть в этот раз панихида прошла вполне благочинно, бывает обратное: по сей день вокруг духовного наследия отца Николая кипит огонь страстей.


В последнее десятилетие своей жизни, когда старец, покалеченный лагерями, жизнью в Союзе и вытерпевший многое в своем служении на острове Залита, уже не мог самостоятельно служить в храме, ему стали помогать келейницы – сначала одна, немолодая уже, Валентина, затем и другая – Татьяна. Затем приехали и охранники. Островная паства приревновала старца к келейницам – отец Паисий и его сторонники обвиняли Валентину и Татьяну в том, что они отвечают на записки паломников самостоятельно, без благословения отца Николая, в том, что они даже и пророчествуют вместо него. И чем немощнее становился Николай, тем большую власть над ним усматривали в действиях келейниц.


Говорили, что они запирают его на замок, что не выпускают к паломникам, приезжавшим целыми автобусами. А Валентина с Татьяной оправдывались – здоровье у батюшки уже не то, не может он выходить и стоять часами, совершая помазания. Был даже эпизод, память о котором сохранилась лишь в разрозненных публикациях в Сети – якобы группа "озверелых фанатиков из Тюмени" прибыла "вызволять" старца из кельи, в дело вмешалась милиция, администрация острова, прокуратура. Сам отец Николай, как ни странно, никак не комментировал происходящее, что возбуждало еще большие подозрения среди паствы Паисия.


В последние годы жизни старца конфликт усугубился после того как у отца Николая в келье заметили иконы Николая II c семьей, и более того – иконы Григория Распутина и Ивана Грозного. Их лики даже были написаны на кладбищенских воротах – келейницы утверждали, что по благословению старца, а Паисий с паствой не верили и раз за разом замазывали лики.


Когда с последними паломниками мы отправились на материк, одна из богомольниц,, разговорившись со мной, рассказала, что в день кончины отца Николая была на острове, но дверь в келью была закрыта, и слышны были лишь беспрестанные шаги келейницы. Подумала, что батюшка приболел. И только к ночи островитяне узнали, что старец скончался – не от келейниц, а по телефону: знали уже везде, и за границей, и в Москве, и в Петербурге.


– Один раз даже отец Паисий их прогнал. Приехали они в день памяти батюшки со своими иконами, а в двенадцать часов начинается наша панихида, и время у них вышло. Паисий прикрикнул на них, они засобирались и ушли. А едва ушли, так на кладбище слетелись любимые батюшкины голубки – вот, значит, за кем правда! – страстно рассказывала мне паломница.


Так духовные чада отца Николая разделились на три колена. Те, что примкнули к живой по сей день келейнице Татьяне, ныне схимонахине Николае приезжают служить панихиду с иконами Распутина, Ивана Грозного и самого старца – они уже считают его святым, и акафист читают ему как святому. Те, что последовали за Паисием уверены в святости Николая, но ждут, пока все формальности будут соблюдены. С ними чествуют батюшку и ничего не подозревающие о конфликте толпы паломников. И третье колено, ради которого даже задержали похороны старца – не закапывали гроб и ждали, пока прилетит вертолет с высокопоставленными лицами – существует в совершенно отдельном и закрытом мире, в который простому смертному и не попасть.


Остров Залита остался уже далеко позади, превратился в точку, набившиеся в катер паломницы сменили тему разговора, а я все думал об отце Николае, лежащем там, на Залите, и ничего не знающем о ссоре своих духовных чад.