вести с русских полей
ИШЬ
ИСТОРИЯ ЖИЗНИ ХУДОЖНИКА ЛОБАНОВА – ДИАЛОГ ПСИХОПАТОЛОГИИ И ТВОРЧЕСТВА
Переживая об утерянном – своём детстве, родителях и малой родине – человек склонен к ностальгическим преувеличениям.
А. Лобанов неоднократно писал: «давно хорошо» и не задумывался рассуждать о настоящем и будущем. Худо или плохо, но этим пришлось заниматься другим людям.
А. Лобанов неоднократно писал: «давно хорошо» и не задумывался рассуждать о настоящем и будущем. Худо или плохо, но этим пришлось заниматься другим людям.
Родной город А. Лобанова был действительно дивный и самобытный. Поселение славян, в дальнейшем – княжеский удел, был основан на главной водной дороге России – Волге при слиянии с рекой Мологой.
«Мологская страна», а далее – посад, по Указу императрицы Екатерины II, становится небольшим городом с населением от 5000 до 7000 человек. Там действовали два собора, три церкви, мужская и женская гимназии, несколько школ и училищ, три библиотеки; работал: телеграф, почта, больница, амбулатория, аптека; на сцене спортивной школы «Манеж» шли пьесы Шекспира, Островского, Чехова, Ибсена (!). В начале 20-го века открылись кинотеатр и музей. В городе насчитывалось до 100 каменных и 800 деревянных зданий. Своенравная Молога неоднократно подмывала дома и, меняя своё направление и объединяясь с обширным половодьем Волги, нередко превращала улицы в большое озеро. Город и его окрестности жили от наводнения до наводнения, однако природа щедро компенсировала потери, связанные с затоплениями, богатыми урожаями на пойменных заливных лугах, изобилием ягод, грибов и, конечно, рыбой. Относительно тихий в зимнее время город с открытием навигации оживал и преображался – в реки спускались до 500 небольших судов…
В местном совхозе, заготовлявшем и сплавлявшем лес, лоцманом трудился и Павел Фёдорович Лобанов (1874-1944). Внешне – невысокий, но физически крепкий и здоровый, непьющий и некурящий. Рано овдовев, остался с двумя дочерьми на руках и в начале 20-х годов женился на Елизавете Степановне (1894 –1964). Лиза, в девичестве – Соковина, из «зажиточной» семьи, была и ростом выше мужа, да и моложе его на 20 лет. Она оказалась заботливой домохозяйкой – взрастила и детей Павла и ещё троих собственных, успевая подрабатывать в совхозе выращиванием трав. Православные заботливые родители жили дружно в «крепком» деревянном доме, держали скот, ухаживали за фруктовым садом. Примечательно, что оба родителя умерли в почтенном возрасте – 70-лет.
Старший сын Саша (1924 гр.) – герой нашего повествования – рос «башковитым», в раннем детстве слышал и отзывался на обращённую речь. Но в начале 30-х годов, при раскулачивании семьи, то ли от крика «сильно запричитавшей тетки – он также напугался и остолбенел». Это или перенесённый менингит, привели к печальному факту: ребёнок перестал слышать. Пришлось учиться «разговаривать руками». Дома Саша любил собирать различные игрушки и поделки, смастерил во дворе качели, деревянную машину… Трудолюбивый мальчик и огород обнёс небольшим забором, а в саду выстроил маленькую беседку с верандой. Там уединялся и рисовал: цветы и портреты, благо родители поддерживали увлечение и снабжали его красками и бумагой.
«Мологская страна», а далее – посад, по Указу императрицы Екатерины II, становится небольшим городом с населением от 5000 до 7000 человек. Там действовали два собора, три церкви, мужская и женская гимназии, несколько школ и училищ, три библиотеки; работал: телеграф, почта, больница, амбулатория, аптека; на сцене спортивной школы «Манеж» шли пьесы Шекспира, Островского, Чехова, Ибсена (!). В начале 20-го века открылись кинотеатр и музей. В городе насчитывалось до 100 каменных и 800 деревянных зданий. Своенравная Молога неоднократно подмывала дома и, меняя своё направление и объединяясь с обширным половодьем Волги, нередко превращала улицы в большое озеро. Город и его окрестности жили от наводнения до наводнения, однако природа щедро компенсировала потери, связанные с затоплениями, богатыми урожаями на пойменных заливных лугах, изобилием ягод, грибов и, конечно, рыбой. Относительно тихий в зимнее время город с открытием навигации оживал и преображался – в реки спускались до 500 небольших судов…
В местном совхозе, заготовлявшем и сплавлявшем лес, лоцманом трудился и Павел Фёдорович Лобанов (1874-1944). Внешне – невысокий, но физически крепкий и здоровый, непьющий и некурящий. Рано овдовев, остался с двумя дочерьми на руках и в начале 20-х годов женился на Елизавете Степановне (1894 –1964). Лиза, в девичестве – Соковина, из «зажиточной» семьи, была и ростом выше мужа, да и моложе его на 20 лет. Она оказалась заботливой домохозяйкой – взрастила и детей Павла и ещё троих собственных, успевая подрабатывать в совхозе выращиванием трав. Православные заботливые родители жили дружно в «крепком» деревянном доме, держали скот, ухаживали за фруктовым садом. Примечательно, что оба родителя умерли в почтенном возрасте – 70-лет.
Старший сын Саша (1924 гр.) – герой нашего повествования – рос «башковитым», в раннем детстве слышал и отзывался на обращённую речь. Но в начале 30-х годов, при раскулачивании семьи, то ли от крика «сильно запричитавшей тетки – он также напугался и остолбенел». Это или перенесённый менингит, привели к печальному факту: ребёнок перестал слышать. Пришлось учиться «разговаривать руками». Дома Саша любил собирать различные игрушки и поделки, смастерил во дворе качели, деревянную машину… Трудолюбивый мальчик и огород обнёс небольшим забором, а в саду выстроил маленькую беседку с верандой. Там уединялся и рисовал: цветы и портреты, благо родители поддерживали увлечение и снабжали его красками и бумагой.
Саша рос честным и добрым, исполнительным и шустрым мальчиком: охотно гулял с сестрой, посещал церковь, дружил с приятелем, любил детские забавы: лазить вверх по шесту, любоваться проплывающими лодками-солонками, передвигающимися с помощью шестов, и весенними прилётами птиц…
С 1935 году исторически сложившийся уклад провинциальной Мологи претерпел кардинальные изменения. ЦК ВКП(б) и Совет Народных Комиссаров СССР наметили строительство Рыбинской ГЭС. Горожане стали покидать обжитые земли: деревянные дома раскатывали по брёвнам и плотами сплавляли в Ярославль или Рыбинск.
Семья Лобановых для новой жизни выбрала главный город губернии, и в 1938 г. они уже там собрали собственный дом. Александр умел быстро зарисовывать его на бумаге. Подростку купили букварь, и Саша радовался освоению грамоты. Бывали и другие приятные минуты: прогулки с сестрой Верой (1929 г.р.), просмотр кинофильмов с мамой в клубе, рисование. Саше нравилось и бесстрашно раскачиваться, стоя на высоких качелях, переворачиваться «солнышком». Он охотно учил этому и брата Николая (1933 г.р.), но племяннице не разрешал, возможно, недолюбливал девчонок. Затем самостоятельно, «по хозяйски» запирал качели на цепь с большим замком. Далее стали замечать и повышенную обидчивостью: озлобленным мог выгнать младших детей из комнаты или на их глазах во дворе сжечь свои рисунки. Осенью 1939 г. Александра направили в Загорск в интернат для глухонемых детей. Там, якобы, врачи констатировали, что он никогда не сможет заговорить. Мальчик расстроился, у него ещё больше «испортился» характер, стал совсем непослушным и часто обвинял мать в своей болезни.
Время шло, и работники Волгостроя, преимущественно заключённые НКВД, в 1941 г. полностью перекрыли реки Волгу и Шексну; наполняя котлован Рыбинского водохранилища, что привело к затоплению значимой части центра России, где проживало более 130 тысяч человек. Вскоре началась Великая Отечественная война. Навряд ли в полном объеме подросток мог отследить столь масштабные события, а лишь их косвенные последствия: школа-интернат закрылась, и Александр вернулся в Ярославль.Война сильно изменила жизнь прифронтового города. Отца подростка не взяли в действующую армию по причине возраста и хромоты. И семья делила общие для всех тревоги: нехватка топлива и продовольствия, затемнение, напряжённое ожидание вестей с фронта и частые бомбёжки. Ярославль – крупнейший железнодорожный узел севера страны и важный промышленный центр. Особенно интенсивно удары с воздуха фашисты наносили летом 1943 г. – они готовились к большому наступлению в районе Курска и Орла и надеялись парализовать оборонную промышленность.
Несмотря на густой заградительный огонь средств ПВО, к Ярославлю прорывались десятки немецких пикетирующих бомбардировщиков, которые кроме железнодорожного моста через Волгу бомбили заводы и жилые кварталы. В дом Лобановых расквартировали четырёх солдат артиллерийской части ПВО. Один из красноармейцев, заметив интерес Александра к оружию, давал подержать ему оружие, в шутку пообещал ему подарить винтовку. Александр искренне поверил и расстроился, когда не получил оружие. В дальнейшем, уже художник, А. П. Лобанов неоднократно перерисовывает запавшую в детскую душу тему: «1942 Ярославский сложены винтовки в одну груду, пирамиду карабины разные». Он активно просит у матери купить ему ружьё, поясняя жестами, что «не игрушечное», а именно «железное». В это время и Александру приходится трудиться: пару месяцев в швейной мастерской и совсем недолго – сверловщиком на заводе. Его хвалят за исполнительность, и он активно пытается накопить денег на оружие. Но события в цехе складывались для него достаточно удручающе.
Для установления контакта с глухонемым работающие женщины использовали жесты, снабженные значительной долей чуждой для юноши фривольной символики. Целомудренный паренёк воспринимает их внимание исключительно как сексуальную агрессию, и плача убеждает мать, что над ним «бабы смеются» и убедительно показывает на себе места, куда его норовили ущипнуть. Далее он категорически отказывается трудиться. Бытовая неустроенность и скученность, смерть отца и материальные проблемы катализировали семейные конфликты: Александр всё чаще престаёт слушаться мать, а на замечания реагирует пугающим криком. Зимой 1945 г., возбудившись, он мажет сажей лицо, расцарапывает себя и убегает из дома. Лишь поутру в стогу находят закоченевшего паренька и с трудом вылечивают от двусторонней пневмонии. Далее сладить с подросшим юношей становиться ещё труднее: он не слушается родственников, и в очередной период нервной взвинчивости юный бунтарь сжигает документы семьи и облигации. В 1947 г. отчаявшаяся мать при поддержке своего брата консультирует 23 летнего сына в Ярославской психиатрической клинике.
Затем его переводят в загородную психиатрическую больницу «Афонино» – по имени глухой сельской деревушки, в двух – трёх часах езды от Ярославля. Одновременно, когда за Александром закрылись двери психиатрической больницы, над родной Мологой полностью сомкнулись воды Рыбинского рукотворного моря. Всё окончательно исчезло в морской пучине глубиной более ста метров, и только лишь отдельные главы церквей, выступавшие над водной гладью, какое-то время напоминали о существовавшей на этой территории жизни. Удивительно совпали бесповоротные и невосполнимые трагические события, как для города, так и его жителя.
Семья Лобановых для новой жизни выбрала главный город губернии, и в 1938 г. они уже там собрали собственный дом. Александр умел быстро зарисовывать его на бумаге. Подростку купили букварь, и Саша радовался освоению грамоты. Бывали и другие приятные минуты: прогулки с сестрой Верой (1929 г.р.), просмотр кинофильмов с мамой в клубе, рисование. Саше нравилось и бесстрашно раскачиваться, стоя на высоких качелях, переворачиваться «солнышком». Он охотно учил этому и брата Николая (1933 г.р.), но племяннице не разрешал, возможно, недолюбливал девчонок. Затем самостоятельно, «по хозяйски» запирал качели на цепь с большим замком. Далее стали замечать и повышенную обидчивостью: озлобленным мог выгнать младших детей из комнаты или на их глазах во дворе сжечь свои рисунки. Осенью 1939 г. Александра направили в Загорск в интернат для глухонемых детей. Там, якобы, врачи констатировали, что он никогда не сможет заговорить. Мальчик расстроился, у него ещё больше «испортился» характер, стал совсем непослушным и часто обвинял мать в своей болезни.
Время шло, и работники Волгостроя, преимущественно заключённые НКВД, в 1941 г. полностью перекрыли реки Волгу и Шексну; наполняя котлован Рыбинского водохранилища, что привело к затоплению значимой части центра России, где проживало более 130 тысяч человек. Вскоре началась Великая Отечественная война. Навряд ли в полном объеме подросток мог отследить столь масштабные события, а лишь их косвенные последствия: школа-интернат закрылась, и Александр вернулся в Ярославль.Война сильно изменила жизнь прифронтового города. Отца подростка не взяли в действующую армию по причине возраста и хромоты. И семья делила общие для всех тревоги: нехватка топлива и продовольствия, затемнение, напряжённое ожидание вестей с фронта и частые бомбёжки. Ярославль – крупнейший железнодорожный узел севера страны и важный промышленный центр. Особенно интенсивно удары с воздуха фашисты наносили летом 1943 г. – они готовились к большому наступлению в районе Курска и Орла и надеялись парализовать оборонную промышленность.
Несмотря на густой заградительный огонь средств ПВО, к Ярославлю прорывались десятки немецких пикетирующих бомбардировщиков, которые кроме железнодорожного моста через Волгу бомбили заводы и жилые кварталы. В дом Лобановых расквартировали четырёх солдат артиллерийской части ПВО. Один из красноармейцев, заметив интерес Александра к оружию, давал подержать ему оружие, в шутку пообещал ему подарить винтовку. Александр искренне поверил и расстроился, когда не получил оружие. В дальнейшем, уже художник, А. П. Лобанов неоднократно перерисовывает запавшую в детскую душу тему: «1942 Ярославский сложены винтовки в одну груду, пирамиду карабины разные». Он активно просит у матери купить ему ружьё, поясняя жестами, что «не игрушечное», а именно «железное». В это время и Александру приходится трудиться: пару месяцев в швейной мастерской и совсем недолго – сверловщиком на заводе. Его хвалят за исполнительность, и он активно пытается накопить денег на оружие. Но события в цехе складывались для него достаточно удручающе.
Для установления контакта с глухонемым работающие женщины использовали жесты, снабженные значительной долей чуждой для юноши фривольной символики. Целомудренный паренёк воспринимает их внимание исключительно как сексуальную агрессию, и плача убеждает мать, что над ним «бабы смеются» и убедительно показывает на себе места, куда его норовили ущипнуть. Далее он категорически отказывается трудиться. Бытовая неустроенность и скученность, смерть отца и материальные проблемы катализировали семейные конфликты: Александр всё чаще престаёт слушаться мать, а на замечания реагирует пугающим криком. Зимой 1945 г., возбудившись, он мажет сажей лицо, расцарапывает себя и убегает из дома. Лишь поутру в стогу находят закоченевшего паренька и с трудом вылечивают от двусторонней пневмонии. Далее сладить с подросшим юношей становиться ещё труднее: он не слушается родственников, и в очередной период нервной взвинчивости юный бунтарь сжигает документы семьи и облигации. В 1947 г. отчаявшаяся мать при поддержке своего брата консультирует 23 летнего сына в Ярославской психиатрической клинике.
Затем его переводят в загородную психиатрическую больницу «Афонино» – по имени глухой сельской деревушки, в двух – трёх часах езды от Ярославля. Одновременно, когда за Александром закрылись двери психиатрической больницы, над родной Мологой полностью сомкнулись воды Рыбинского рукотворного моря. Всё окончательно исчезло в морской пучине глубиной более ста метров, и только лишь отдельные главы церквей, выступавшие над водной гладью, какое-то время напоминали о существовавшей на этой территории жизни. Удивительно совпали бесповоротные и невосполнимые трагические события, как для города, так и его жителя.
Русская Атлантида исчезла в глубине искусственного моря, и Александр опускается «на дно». Его нехитрое житейское наблюдение: «прошлое – хорошо», усложняется: настоящее – «плохо». А если бы он знал превосходные степени, то непременно добавил бы: «совсем плохо» или «хуже некуда».
Александр тяжело переживал госпитализацию, постоянно просился домой. Первые годы мать ежемесячно навещала в «Афонино» сына: при встречах он горячился, кричал – естественно обвинял её в стационировании и глухонемоте «почему испортили меня?» и требовал немедленной выписки. Мать пугалась, давала скоропалительные обещания забрать домой «когда поправится». В дальнейшем, по совету врачей, дабы не расстраивать пациента, остро переживающего разлуку, стала навещать его значительно реже. Первое десятилетие в стационаре он протестовал: то по неделе застывал во внутриутробной позе (не кататония, а – доступная его пониманию – реакция ухода из жизни!), то становился крайне злобным, агрессивным, возбуждённым: мычал и плевался. Недовольство сопровождалось и столь громким криком, что его слышали и по всей деревне. Несмотря на небольшой рост, был очень силён, в период возбуждения с ним с трудом справлялись несколько здоровых мужиков, препровождая больного в изолятор.
Он ещё длительно не мог приспособиться к больничному режиму и делал отрывочные записи в тетрадках: «еда плохо медпункт плохо Ярославль плохо, градусник плохо». Врачи Владимир Шестаков и Геннадий Сопилов вспоминают, что А. Лобанова никогда в полном объеме не могли обследовать, т.к. он открыто сопротивлялся медицинским манипуляциям: при измерении температуры, давления, даче витаминов (он их просто выплёвывал). При этом больной практически ничем не болел и старался придерживаться здорового образа жизни: не курил, не интересовался алкоголем, а по утрам иногда делал какие-то упражнения, напоминающие зарядку. Фармакотерапии в то время не было, как и электросудорожной терапии, поэтому за все годы нахождения в «Афонино» Александр не получал психотропных препаратов. Проследить в развитии творчество А. Лобанова – задача нелегкая: диалоги невозможны из-за глухонемоты, нередко на тыльной стороне листа с давно сделанным рисунком (вероятно, из экономии), помещал свежий, неоднократно возвращался к полюбившимся сюжетам, воспроизводя их в последующем, работы художник не датировал и даже подписывал произведение давно прошедшим временем, не точно осознавая смену жизненных ситуаций.
Однако проведенное первое клинико-искусствоведческое исследование творческого наследия Лобанова (В. Гаврилов, И. Ивенская, 2001) позволяют лишь приблизительно увязать его творчество и «психиатрический опыт» с прошедшими десятилетиями и выделить несколько этапов. «Протестный» период творчества, скорее всего, приходится на конец 50-х, начало 60-х годов. А. Лобанов с трудом подчинялся укладу больницы, не желал свыкаться с ограничением свободы, он робко и неуверенно увлёкся спонтанным рисованием, приносившим успокоение. Рисунки художник складывал в чемодан и редко кому показывал. Исподволь его привлекали к хозяйственным работам.
Он ещё длительно не мог приспособиться к больничному режиму и делал отрывочные записи в тетрадках: «еда плохо медпункт плохо Ярославль плохо, градусник плохо». Врачи Владимир Шестаков и Геннадий Сопилов вспоминают, что А. Лобанова никогда в полном объеме не могли обследовать, т.к. он открыто сопротивлялся медицинским манипуляциям: при измерении температуры, давления, даче витаминов (он их просто выплёвывал). При этом больной практически ничем не болел и старался придерживаться здорового образа жизни: не курил, не интересовался алкоголем, а по утрам иногда делал какие-то упражнения, напоминающие зарядку. Фармакотерапии в то время не было, как и электросудорожной терапии, поэтому за все годы нахождения в «Афонино» Александр не получал психотропных препаратов. Проследить в развитии творчество А. Лобанова – задача нелегкая: диалоги невозможны из-за глухонемоты, нередко на тыльной стороне листа с давно сделанным рисунком (вероятно, из экономии), помещал свежий, неоднократно возвращался к полюбившимся сюжетам, воспроизводя их в последующем, работы художник не датировал и даже подписывал произведение давно прошедшим временем, не точно осознавая смену жизненных ситуаций.
Однако проведенное первое клинико-искусствоведческое исследование творческого наследия Лобанова (В. Гаврилов, И. Ивенская, 2001) позволяют лишь приблизительно увязать его творчество и «психиатрический опыт» с прошедшими десятилетиями и выделить несколько этапов. «Протестный» период творчества, скорее всего, приходится на конец 50-х, начало 60-х годов. А. Лобанов с трудом подчинялся укладу больницы, не желал свыкаться с ограничением свободы, он робко и неуверенно увлёкся спонтанным рисованием, приносившим успокоение. Рисунки художник складывал в чемодан и редко кому показывал. Исподволь его привлекали к хозяйственным работам.
Сначала он выполнял функции водовоза и привозил в баках воду из реки Пахмы, брали и на лесозаготовки. И в период отдыха он выражал недовольство: на поваленном дереве высекал буквенные засечки: «врачи – плохо».
За свою работу Александр скапливает (а не тратит на курение, как другие) небольшие деньги, откладывая их на покупку вожделенного ружья, возможно и собственного дома. При редких встречах с матерью, мотивировавшей отказ забрать его домой проблемой перенаселенности и скученности (в 1962 г. семье Лобановых из 5 человек предоставили лишь однокомнатную квартиру), Александр демонстративно рвал свои деньги: «в 1961 г. – 18 рублей, в 1962 г . – 120 рублей, в 1963 г. – 9 рублей», педантично фиксируя и оценивая эти акции записями: «порвал нежалка». В 1964 году после смерти матери родственники не посещают больного, искренне предполагая, что Александр уже помер. Но и в одиночестве он продолжает ритуал уничтожения, символически прерывая и связь со своими грёзами: «в 1963 – 40 рублей, в 1967 году – 645, затем ещё 36 рублей (большие по тем временам деньги!) порвал нежалка а зачем».
Фрагменты денег далее смываются в туалет. Вплоть до 1972 года, спонтанно он обострённо переживает своё одиночество, испытывает суицидальную настроенность. 48- летний больничный поселенец оставляет проникновенно пронзительную стенограмму собственной катастрофы: «я покойник хорошо». Однако параллельно Александр начинает активно собирать и складывать в свой чемоданчик под кроватью вырезки из газет и журналов (таких, как: «Охота и охотничье хозяйство», «Огонёк», «Смена»), листки отрывных календарей, открытки, объединенные единой тематикой охотничьего или военно-исторического сюжета. Картинки Александр копировал вместе с сопровождающими их текстами, делая многочисленные ошибки. Продолжая попытки зарисовок в тетрадях – появляются одиноко расположенные модели оружия, или наоборот – объекты, ощетинившиеся оружейными стволами и штыками, кое-где приукрашенные веточками с листвой и собственным именем, сопровождаются подбадривающимися подписями – «рисование отлично».
Рисунки не подписывались, но далее стало привноситься в третьем лице и собственное имя: «А. Лобанов рисованье писать хорошо», «немой рисует хорошо», «Саша Л. стреляет, спит сны охотник». В руки персонажей автор вкладывал стреляющие ружья. Вероятно, подобные сюжеты, полные наивной подражательности неопытного в искусстве человека, ассоциировались им с собственным несчастием – необходимостью изоляции в больнице. Его герои, как правило, обязательно представлялись в головных уборах – шляпах, кепках, фуражках. В «протестный» период из-под рук художника вышло много охотничьих и военных сцен, ситуаций «несчастного случая» при нарушениях обращения с оружием. Несмотря на то, что эпизоды отчаянья и депрессии еще беспокоят Александра, он свыкается с бесперспективностью изменения судьбы. В череде серых однообразных будней встречаются и позитивные изменения: в «Афонино» в 1964 году устраивается водителем больничной машины Геннадий Герасимов, который в дальнейшем станет его другом и сподвижником креативных фантазий. Нехитрый мир Лобанова несколько раздвигается: он посещает дом Геннадия, внимательно рассматривает его охотничьи ружья и по хозяйственным делам дважды в неделю с другом ездит в Ярославль за продуктами…
Фрагменты денег далее смываются в туалет. Вплоть до 1972 года, спонтанно он обострённо переживает своё одиночество, испытывает суицидальную настроенность. 48- летний больничный поселенец оставляет проникновенно пронзительную стенограмму собственной катастрофы: «я покойник хорошо». Однако параллельно Александр начинает активно собирать и складывать в свой чемоданчик под кроватью вырезки из газет и журналов (таких, как: «Охота и охотничье хозяйство», «Огонёк», «Смена»), листки отрывных календарей, открытки, объединенные единой тематикой охотничьего или военно-исторического сюжета. Картинки Александр копировал вместе с сопровождающими их текстами, делая многочисленные ошибки. Продолжая попытки зарисовок в тетрадях – появляются одиноко расположенные модели оружия, или наоборот – объекты, ощетинившиеся оружейными стволами и штыками, кое-где приукрашенные веточками с листвой и собственным именем, сопровождаются подбадривающимися подписями – «рисование отлично».
Рисунки не подписывались, но далее стало привноситься в третьем лице и собственное имя: «А. Лобанов рисованье писать хорошо», «немой рисует хорошо», «Саша Л. стреляет, спит сны охотник». В руки персонажей автор вкладывал стреляющие ружья. Вероятно, подобные сюжеты, полные наивной подражательности неопытного в искусстве человека, ассоциировались им с собственным несчастием – необходимостью изоляции в больнице. Его герои, как правило, обязательно представлялись в головных уборах – шляпах, кепках, фуражках. В «протестный» период из-под рук художника вышло много охотничьих и военных сцен, ситуаций «несчастного случая» при нарушениях обращения с оружием. Несмотря на то, что эпизоды отчаянья и депрессии еще беспокоят Александра, он свыкается с бесперспективностью изменения судьбы. В череде серых однообразных будней встречаются и позитивные изменения: в «Афонино» в 1964 году устраивается водителем больничной машины Геннадий Герасимов, который в дальнейшем станет его другом и сподвижником креативных фантазий. Нехитрый мир Лобанова несколько раздвигается: он посещает дом Геннадия, внимательно рассматривает его охотничьи ружья и по хозяйственным делам дважды в неделю с другом ездит в Ярославль за продуктами…
В череде серых однообразных будней встречаются и позитивные изменения: в «Афонино» в 1964 году устраивается водителем больничной машины Геннадий Герасимов, который в дальнейшем станет его другом и сподвижником креативных фантазий. Нехитрый мир Лобанова несколько раздвигается: он посещает дом Геннадия, внимательно рассматривает его охотничьи ружья и по хозяйственным делам дважды в неделю с другом ездит в Ярославль за продуктами…
Он начинает рисовать уже на альбомных листах, экспериментирует с коллажной техникой, начинает фотографироваться. Он уже не уничтожает заработанные деньги, а тратит их покупку сувениров, краски, бумаги, карандашей, циркулей… Он начинает внимательно следить за своей внешностью (в то время больницы хорошо снабжали одеждой и он имел возможность выбрать для себя что-то поприличнее). Всегда аккуратно застёгнутый на все пуговицы, в разнообразных по фасону кепках, он «осваивает» и галстуки с заколками, и модное кашне, и ремни с красивыми пряжками…
Свою одежду он держит в исключительной чистоте и порядке, как и приборы для бритья, с помощью которых он всегда безукоризненно «до синевы» выбрит. Молодой человек с удовольствием украшал пиджаки значками спортивной и военной тематики. А на левом лацкане пиджака, демонстративно и выше других «знаков отличия», прикрепляется большой брелок или зажигалка в виде старинного пистолета с щёлкающим курком. Иногда, под хорошее настроение, он разрешает больным или персоналу тоже щёлкнуть, жестами и мимикой уточняя: «хорошо стреляет» (поднимая большой палец кверху). Когда вместо изношенного пиджака ему презентуют новый – он аккуратно переносит все свои украшения. На отделении постоянно находился телевизор и больные вместе с персоналом регулярно смотрели передачи.
На створке деревянного ящика, в котором находился телевизор, висит программа передач на неделю, которую Лобанов внимательно «изучает». По выходным в деревенском клубе приезжий киномеханик демонстрирует кинофильмы, в том числе и для больных. А. Лобанов всегда с интересом смотрел художественные фильмы, его особенно увлекали ленты с военной тематикой и быстро развивающимся сюжетом (например, «Чапаев» и «Мы из Кронштадта» – о революционных подвигах). При просмотрах он садился максимально близко к экрану, но несколько в стороне от других. Лицо его становилось сосредоточенным и увлечённым, поблескивали широко раскрытые глаза, приоткрывался рот. Возможно, в эти периоды он переживал «видения» детства, когда он просматривал эти же фильмы с мамой. В отдельной записной книжке в больнице он записывал названия ранее просмотренных кинолент (около 30) и иллюстрировал их небольшими пиктограммами.
В переходный период от протеста к созиданию, от инфантильности к возмужанию, от дрейфа физиологического существования к более активной творческой самореализации, где-то в 70-х годах, происходит ещё одно наиважнейшее событие – художник влюбляется. По воспоминаниям В. Шестакова, одна из местных женщин, работающая в столовой больницы, по доброму и тепло относилась к А. Лобанову: жалела его, угощая его добавками из столовой и даже домашним вареньем.
Свою одежду он держит в исключительной чистоте и порядке, как и приборы для бритья, с помощью которых он всегда безукоризненно «до синевы» выбрит. Молодой человек с удовольствием украшал пиджаки значками спортивной и военной тематики. А на левом лацкане пиджака, демонстративно и выше других «знаков отличия», прикрепляется большой брелок или зажигалка в виде старинного пистолета с щёлкающим курком. Иногда, под хорошее настроение, он разрешает больным или персоналу тоже щёлкнуть, жестами и мимикой уточняя: «хорошо стреляет» (поднимая большой палец кверху). Когда вместо изношенного пиджака ему презентуют новый – он аккуратно переносит все свои украшения. На отделении постоянно находился телевизор и больные вместе с персоналом регулярно смотрели передачи.
На створке деревянного ящика, в котором находился телевизор, висит программа передач на неделю, которую Лобанов внимательно «изучает». По выходным в деревенском клубе приезжий киномеханик демонстрирует кинофильмы, в том числе и для больных. А. Лобанов всегда с интересом смотрел художественные фильмы, его особенно увлекали ленты с военной тематикой и быстро развивающимся сюжетом (например, «Чапаев» и «Мы из Кронштадта» – о революционных подвигах). При просмотрах он садился максимально близко к экрану, но несколько в стороне от других. Лицо его становилось сосредоточенным и увлечённым, поблескивали широко раскрытые глаза, приоткрывался рот. Возможно, в эти периоды он переживал «видения» детства, когда он просматривал эти же фильмы с мамой. В отдельной записной книжке в больнице он записывал названия ранее просмотренных кинолент (около 30) и иллюстрировал их небольшими пиктограммами.
В переходный период от протеста к созиданию, от инфантильности к возмужанию, от дрейфа физиологического существования к более активной творческой самореализации, где-то в 70-х годах, происходит ещё одно наиважнейшее событие – художник влюбляется. По воспоминаниям В. Шестакова, одна из местных женщин, работающая в столовой больницы, по доброму и тепло относилась к А. Лобанову: жалела его, угощая его добавками из столовой и даже домашним вареньем.
Её благосклонность и сочувствие скорее носило оттенок «сожаления» – жалости, нежели влюблённости. Но Лобанов не различает этих нюансов и вскоре на ватмане живописует на необозримом поле цветов и ягодных растений свою возлюбленную с красивым кокошником немыслимого размера (головной убор для него всегда признак значимости), с бантами, воротничком с бусами, а в руках у неё – его самоусовершенствованная двустволка. Черты лица женщины воплощают и собирательный образ матери, напоминают и мимику самого художника. Рисунок полон интимного тепла и не подписывается автором. Но роман не получил развития, и автор, несомненно, пережил угасание зарождавшихся чувств.
Больные его большой палаты, где размещалось 16 человек, несомненно, осознавали, что рядом с ними «настоящий» художник. Один из них просил нарисовать «голую бабу», жестами показывая большие размеры бюста, но целомудренный А. Лобанов, естественно, отказался. В больнице не припомнят каких–либо ссор или конфликтов с его участием. Он никогда не плутовал, чётко разделяя плохое и хорошее, доброе и злое, честное и нечестное. Медицинский персонал прежде всего уважал его за честность: некоторые пациенты стремились «прикарманить» – украсть хлеб при перевозке продуктов из магазина в больничную кухню, но сам Александр никогда не занимался данным «промыслом» и активно высказывал недовольство – сердито покачивая головой, когда видел как прикарманивают другие. К слову сказать, с больными он общался крайне мало. Не умея разговаривать, он всё же активно пытался использовать функции звукопроизношения. Так возвращаясь в своё отделение, он никогда не использовал дверной звонок, не стучал в дверь – а уже с улицы гортанно и пронзительно завывал: «ууу…» и все стремились побыстрее открыть дверь.
Многочисленные портреты И. Сталина, реже В. Ленина – особая тема творчества. Изображая их, художник как бы отказывался от «Я» – идеала, заменяя его массовым, воплощённым в вожде. Возможно, «Отца народов» он воспринимал обобщённым образом заступника. Параллельно Советская Россия, утверждая свои идеалы, воспевала военный патриотизм, в том числе в визуальных образах – фильмах, картинах, плакатах наглядной агитации, демонстрациях и т.д. Глухой и немой человек искренне и глубоко усваивал эту единственно доступную ему сторону жизни. Однако его интересовала не сама патриотическая идея, а только материальные предметы, нередко сопутствующие при утверждении этих идей – разного рода огнестрельное оружие. Более того, в его сознании мужчина и оружие оказались неразделимы. Поэтому руководители страны Советов, никогда не изображавшиеся соцреализмом с оружием в руках, в его творчестве всегда оказывались вооруженными. Нет данных, как он отреагировал на смерть Сталина в 1953 году – тогда все искренне плакали, были растеряны. Лишь в дальнейшем он вернулся к значимой и однозначно конкретно понимаемой им теме «Отца…».
Наибольшими поклонниками его таланта были, прежде всего, жители деревни, являвшиеся работниками больницы. Например, Александр укрепил свои картинки внутри автофургона Геннадия, а в больничном гараже самостоятельно оформил свою первую выставку: около двух десятков рисунков, предварительно наклеенных на картон и аккуратно закрытых целлофаном и по краям прибитых гвоздями к стенкам гаража. Временами он охотно дарит свои работы, однако выборочно, не всем. Он выделяет «хорошие» и плохие (которые ему не нравились) рисунки, но показывает и дарит только удачные работы и только хорошим, по его понятиям, людям.Со временем в его творчестве ружья перестают стрелять и, хотя «зло» ещё появлялось (мирных жителей уносили громадные орлы, нападали дикие кабаны), оно уже не требовало прежней, столь же агрессивной ответной реакции.
В 70-е годы драматическое восприятие действительности уступает место важной теме «взросления» автора, поискам и становлению «Я»-идеала в сторону уверенного и даже героизированного образа. Приобретя внутренние силы для самореализации, в расцвете лет Лобанов с усердием творил собственный ИНОЙ мир, в котором не оставил места страхам, обиде, сомнению. Теперь, наряду с портретами вождей, окружёнными пышным орнаментом из знаков советской символики, а также винтовок, пистолетов, лавровых ветвей, он приступил к многочисленным собственным парадным изображениям (естественно, в костюме, галстуке, кепке), скопированным, преимущественно, с одной фотографии. Не случайно репрезентативные автопортреты композиционно и украшениями напоминают сталинские. А образы его героев-охотников также приобретают автопортретные черты, иллюстрируя, что мироощущение преследуемого меняется на мироощущение вооружённого защитника, т.е. положительного героя. Собственное самоутверждение художника, подавленное в силу его умственных и физических недостатков, выплескивалось в желании изображать себя с оружием, символизирующим его мужское достоинство и являющимся символом «отпугивания». Эти строгие автопортреты с двуствольной винтовкой в руках обрамлены разного типа узорными рамками, и, опять же, бесчисленным огнестрельным оружием и сопровождены неоднократно повторённой чеканной подписью. Для глухонемого, лишённого привычного вербального общения, повторение своего имени – способ утвердить себя, «поговорить» о себе.
Многочисленные портреты И. Сталина, реже В. Ленина – особая тема творчества. Изображая их, художник как бы отказывался от «Я» – идеала, заменяя его массовым, воплощённым в вожде. Возможно, «Отца народов» он воспринимал обобщённым образом заступника. Параллельно Советская Россия, утверждая свои идеалы, воспевала военный патриотизм, в том числе в визуальных образах – фильмах, картинах, плакатах наглядной агитации, демонстрациях и т.д. Глухой и немой человек искренне и глубоко усваивал эту единственно доступную ему сторону жизни. Однако его интересовала не сама патриотическая идея, а только материальные предметы, нередко сопутствующие при утверждении этих идей – разного рода огнестрельное оружие. Более того, в его сознании мужчина и оружие оказались неразделимы. Поэтому руководители страны Советов, никогда не изображавшиеся соцреализмом с оружием в руках, в его творчестве всегда оказывались вооруженными. Нет данных, как он отреагировал на смерть Сталина в 1953 году – тогда все искренне плакали, были растеряны. Лишь в дальнейшем он вернулся к значимой и однозначно конкретно понимаемой им теме «Отца…».
Наибольшими поклонниками его таланта были, прежде всего, жители деревни, являвшиеся работниками больницы. Например, Александр укрепил свои картинки внутри автофургона Геннадия, а в больничном гараже самостоятельно оформил свою первую выставку: около двух десятков рисунков, предварительно наклеенных на картон и аккуратно закрытых целлофаном и по краям прибитых гвоздями к стенкам гаража. Временами он охотно дарит свои работы, однако выборочно, не всем. Он выделяет «хорошие» и плохие (которые ему не нравились) рисунки, но показывает и дарит только удачные работы и только хорошим, по его понятиям, людям.Со временем в его творчестве ружья перестают стрелять и, хотя «зло» ещё появлялось (мирных жителей уносили громадные орлы, нападали дикие кабаны), оно уже не требовало прежней, столь же агрессивной ответной реакции.
В 70-е годы драматическое восприятие действительности уступает место важной теме «взросления» автора, поискам и становлению «Я»-идеала в сторону уверенного и даже героизированного образа. Приобретя внутренние силы для самореализации, в расцвете лет Лобанов с усердием творил собственный ИНОЙ мир, в котором не оставил места страхам, обиде, сомнению. Теперь, наряду с портретами вождей, окружёнными пышным орнаментом из знаков советской символики, а также винтовок, пистолетов, лавровых ветвей, он приступил к многочисленным собственным парадным изображениям (естественно, в костюме, галстуке, кепке), скопированным, преимущественно, с одной фотографии. Не случайно репрезентативные автопортреты композиционно и украшениями напоминают сталинские. А образы его героев-охотников также приобретают автопортретные черты, иллюстрируя, что мироощущение преследуемого меняется на мироощущение вооружённого защитника, т.е. положительного героя. Собственное самоутверждение художника, подавленное в силу его умственных и физических недостатков, выплескивалось в желании изображать себя с оружием, символизирующим его мужское достоинство и являющимся символом «отпугивания». Эти строгие автопортреты с двуствольной винтовкой в руках обрамлены разного типа узорными рамками, и, опять же, бесчисленным огнестрельным оружием и сопровождены неоднократно повторённой чеканной подписью. Для глухонемого, лишённого привычного вербального общения, повторение своего имени – способ утвердить себя, «поговорить» о себе.
В 80-х годах А. Лобанов по-прежнему населял свой мир егерями и охотниками, в ещё более диковинных головных уборах, известными полководцами (А. Суворов, А. Кутузов, В. Чапаев) и нередко располагая рядом автопортреты. Он не изменил главному пристрастию – ружьям, винтовкам, пистолетам, револьверам, которые уже не только не стреляли, не угрожали, но и не направлялись в определённую цель или на зрителя.
К концу десятилетия техника рисунков разнообразилась: теперь для раскраски художник применял одновременно акварель, цветной карандаш, фломастер, шариковую ручку. Иногда мастер выдавливал пасту из стержней на импровизированную палитру и рисовал заточенными спичками или кистью на бумаге. 80-е годы – «золотой век» творчества А. Лобанова. К этому времени завершён поиск «Я» и «своей Миссии», окончательно утверждены ценности и приоритеты. Нет сомнений, что душевноИНОЙ человек не только принял собственное имя, «зауважал себя» уменьем рисовать, и нашёл роль в жизни, пусть и ограниченной стенами больницы.
Развивающаяся личность А. Лобанова (скорее всего, благодаря неустанному рисованию, а значит, необходимостью наблюдений и «философического» осмысления) становится самодостаточной и довольно общественной.Известно, стремление к красоте и её сотворение обладают мощной адаптационной функцией. Создавая свою автономную страну с её гербами, рамками-границами, героями, художник-аутсайдер интуитивно использовал народные представления о прекрасном: симметрию, узорочность, рекуррентность, многокрасочность. Советская символика, щедро разбросанная в произведениях, свидетельствует об основательной социализации аутсайдера, бессознательно тяготеющего, но в полной мере не осознающего принадлежность к безусловно одобряемым стереотипам. Многочисленные комбинации «наших» предметов, подсмотренные в журналах, книжках и своём быту, разукрашенные невероятными способами и причудливо соединённые друг с другом, дополняются повторяемыми ясными, чёткими, иногда узорными буквами.
Фантазия автора не знает пределов: из-под рук выходят трансформеры-«нелепицы» вроде скрещивания винтовок с топором, ножницами, якорем, пилой, птицы-ножницы, ножницы-кинжалы, симбиоз чайников с керосиновыми лампами…В это же время художник, выезжая с Геннадием в Ярославль за продуктами, заказал себе несколько фотографий в фас, в профиль, в три четверти и творил на их основе уже более достоверные автопортреты. Он с упоением фотографировался и с муляжным оружием в руках. На полученные снимки он накладывал разрисованные «военным арсеналом» рамки с подписями и нёс изделие на пересъемку, получая необычные коллажные композиции. Вскоре мастер придумал новые – постановочные фотографии, выступив в них художником-оформителем, сценаристом и, одновременно, актёром. Для этого он изготавливал из картона декорации, оформляя их своими рисунками, приносил в фотоателье, устанавливал, устраивался среди них и просил снимать.
Многие работы «созидающих» 80-х на первый взгляд кажутся парадоксальными. Но мало-помалу понимаешь, что их простая логика убедительно демонстрирует не столько «болезненность мышления», сколько детскость души с представлением – «как чувствую, так и рисую». Этот тезис подтверждают удивительные лобановские гербы, сочинённые из элементов разных времён: крылья царского двуглавого орла, но с лошадиными головами (мирные, неопасные животные) соединяются с советскими звёздами, серпами и молотами, лавровыми венками, красными знамёнами, «глобусами» с очертаниями, напоминающими материки. Этот синтез непременно охраняют руки с пистолетами.Данная сюжетная линия приоткрыла внутренние душевные и личностные изменения – художник больше не боится внешнего мира, он взял из него важные для себя атрибуты, и перешёл к их «показу», исключив всякую повествовательность. Иногда исчезают рамки вокруг изображений: значит, мир для него превратился в более открытый и понятный, и уже не требует предельной защищённости.Огнестрельное оружие для А. Лобанова оказалось истинной сверхценностью – он с чертёжной тщательностью вырисовывал его, уделяя основное внимание затворам, сначала курковым, потом – винтовочным, сочиняя собственные модификации.
Повторённое в разных вариациях, оружие присутствует в каждом листе (за редким исключением), его держат в руках персонажи, или оно само является главным предметом показа, особенно модификации ружей, в основном, «трёхлинеек»-винтовок С. Мосина образца 1891г. с «изобретённым» А. Лобановым сдвоенным затвором. Трудолюбивая разработка и усовершенствование затвора вызывает ассоциацию с неутомимостью Михаила Калашникова, современника А. Лобанова, разработавшего более 100 образцов автоматического оружия. Ярославский же оружейник неутомимо, порой забавно, «проектировал» бесчисленные модели многоствольного.
Но только затвор стал для него предметом любования, украшения, фетишем, идолом, конкретной реальностью, материальной как сама жизнь, надёжным и безотказным символом чудо-техники, компенсирующим ограниченные возможности автора.По-видимому, А. Лобанов пришёл к выводу, что достиг завершённости в «проектировании» сдвоенных винтовочных затворов и решил их увековечить. Появились изображения этого предмета в виде «памятников» – символов, богато орнаментированных и исполненных с большой техничностью. Он показывает, что художник относится к своему «детищу» с трепетной любовью и создал, как ему кажется, «само совершенство».
Развивающаяся личность А. Лобанова (скорее всего, благодаря неустанному рисованию, а значит, необходимостью наблюдений и «философического» осмысления) становится самодостаточной и довольно общественной.Известно, стремление к красоте и её сотворение обладают мощной адаптационной функцией. Создавая свою автономную страну с её гербами, рамками-границами, героями, художник-аутсайдер интуитивно использовал народные представления о прекрасном: симметрию, узорочность, рекуррентность, многокрасочность. Советская символика, щедро разбросанная в произведениях, свидетельствует об основательной социализации аутсайдера, бессознательно тяготеющего, но в полной мере не осознающего принадлежность к безусловно одобряемым стереотипам. Многочисленные комбинации «наших» предметов, подсмотренные в журналах, книжках и своём быту, разукрашенные невероятными способами и причудливо соединённые друг с другом, дополняются повторяемыми ясными, чёткими, иногда узорными буквами.
Фантазия автора не знает пределов: из-под рук выходят трансформеры-«нелепицы» вроде скрещивания винтовок с топором, ножницами, якорем, пилой, птицы-ножницы, ножницы-кинжалы, симбиоз чайников с керосиновыми лампами…В это же время художник, выезжая с Геннадием в Ярославль за продуктами, заказал себе несколько фотографий в фас, в профиль, в три четверти и творил на их основе уже более достоверные автопортреты. Он с упоением фотографировался и с муляжным оружием в руках. На полученные снимки он накладывал разрисованные «военным арсеналом» рамки с подписями и нёс изделие на пересъемку, получая необычные коллажные композиции. Вскоре мастер придумал новые – постановочные фотографии, выступив в них художником-оформителем, сценаристом и, одновременно, актёром. Для этого он изготавливал из картона декорации, оформляя их своими рисунками, приносил в фотоателье, устанавливал, устраивался среди них и просил снимать.
Многие работы «созидающих» 80-х на первый взгляд кажутся парадоксальными. Но мало-помалу понимаешь, что их простая логика убедительно демонстрирует не столько «болезненность мышления», сколько детскость души с представлением – «как чувствую, так и рисую». Этот тезис подтверждают удивительные лобановские гербы, сочинённые из элементов разных времён: крылья царского двуглавого орла, но с лошадиными головами (мирные, неопасные животные) соединяются с советскими звёздами, серпами и молотами, лавровыми венками, красными знамёнами, «глобусами» с очертаниями, напоминающими материки. Этот синтез непременно охраняют руки с пистолетами.Данная сюжетная линия приоткрыла внутренние душевные и личностные изменения – художник больше не боится внешнего мира, он взял из него важные для себя атрибуты, и перешёл к их «показу», исключив всякую повествовательность. Иногда исчезают рамки вокруг изображений: значит, мир для него превратился в более открытый и понятный, и уже не требует предельной защищённости.Огнестрельное оружие для А. Лобанова оказалось истинной сверхценностью – он с чертёжной тщательностью вырисовывал его, уделяя основное внимание затворам, сначала курковым, потом – винтовочным, сочиняя собственные модификации.
Повторённое в разных вариациях, оружие присутствует в каждом листе (за редким исключением), его держат в руках персонажи, или оно само является главным предметом показа, особенно модификации ружей, в основном, «трёхлинеек»-винтовок С. Мосина образца 1891г. с «изобретённым» А. Лобановым сдвоенным затвором. Трудолюбивая разработка и усовершенствование затвора вызывает ассоциацию с неутомимостью Михаила Калашникова, современника А. Лобанова, разработавшего более 100 образцов автоматического оружия. Ярославский же оружейник неутомимо, порой забавно, «проектировал» бесчисленные модели многоствольного.
Но только затвор стал для него предметом любования, украшения, фетишем, идолом, конкретной реальностью, материальной как сама жизнь, надёжным и безотказным символом чудо-техники, компенсирующим ограниченные возможности автора.По-видимому, А. Лобанов пришёл к выводу, что достиг завершённости в «проектировании» сдвоенных винтовочных затворов и решил их увековечить. Появились изображения этого предмета в виде «памятников» – символов, богато орнаментированных и исполненных с большой техничностью. Он показывает, что художник относится к своему «детищу» с трепетной любовью и создал, как ему кажется, «само совершенство».
Иногда мастер тяготеет к монументальности. В изображениях появляются новые элементы – картуши, подобия стел, напоминающих ритуальную эстетику надгробий. Именно в них он начал помещать затворы, не заслоняя последние никакими узорами. Более того, по сторонам подобных «памятников» рисовал часовых – военных с винтовками.
Красочные рисунки А. Лобанова часто приковывали внимание многочисленных зрителей. В это же время больница «Афонино» переживала страшный голод, трудно представить, но от голода умирали пациенты. Выставка привлекла внимание журналистов (в том числе и международного уровня), что позволило разрешить кризисную ситуацию. Несмотря на лишения и свой почтенный возраст – 73 года – А. Лобанов выжил. Крепкое здоровье позволяло ему и до последнего времени не пользоваться очками. Он лишь тяжело переболел пневмонией и с большой неохотой согласился на назначенное лечение: инъекции и таблетки. Отметив облегчение сразу же после первых манипуляций, дальнейшее лечение он принимал более охотно.
Да и в целом он стал значительно мягче и обрёл новых друзей: его стали навещать поклонники его творчества, фотографировали и снимали его на видео. Перебирая в своих руках фотографии, газетные репортажи о выставках, буклеты коллекции «ИНЫЕ», Лобанов, казалось, осознавал, что «где-то там» его выставляют и одобрительно похмыкивал. При встречах он охотно принимал и современные журналы, посвященные военному и охотничьему оружию. Летом 1998 г. после одного из многочисленных телерепортажей об очередной выставке проекта ИНЫЕ, его племянники сразу же связались с нами и навестили художника в «Афонино». И при этих встречах его сдержанное, маломимичное лицо тоже оживлялось и казалось, что он радуется встречам. Теперь он имел хорошую альбомную бумагу, фломастеры, краски – и был рад вниманию к своей персоне. От предложения администрации больницы перейти в более маленькую и уютную палату художник отказался.
Несомненно, значимым событием явилась и первая персональная выставка «Аутсайдер», приуроченная к 75-летию художника, проводимая в 1999 г. в Ярославском художественном музее. Художник, при большущем скоплении корреспондентов и зрителей, держался неожиданно спокойно и с достоинством. Там он встретился с братом Николаем (которого узнал и показал рукой, каким он был маленьким в детстве и далее – как он его качал). На вернисаже он жестами вновь просил подарить ему ружьё, «не игрушечное, а настоящее», «не курковое, а затворное». Здесь же А. Лобанову торжественно вручили первый в его жизни паспорт, который он тут же спрятал и по возвращении в больницу с удовлетворением поглаживал область сердца – как раз то место, где во внутреннем кармане пиджака лежал новенький паспорт. Паспортизация позволила оформить художнику пенсию, и под конец жизни разнообразить его питание…
Дожив до начала XXI века, он стал рисовать значительно реже и перешёл на более маленькие листы. Как и вначале своего творчества, он разрисовывал и раскрашивал оружие в журналах или под понравившимся ему ружьём-пистолетом подписывал ФИО. Он всё ещё не осознает свою известность и только иной раз неулыбчивое лицо загадочного фантаста освещается изнутри: он по-своему доволен вниманием… По-прежнему, он любил ходить в головных уборах; до последнего времени оставался верен военному стилю – предпочитая воинскую пилотку и фуражку ранее подаренным кепкам. Часто и свои брюки он заправлял в высокие носки, видимо имитируя сапоги военных. На ночь свой головной убор он вешал под кроватью на проволочный крючок. Нередко он спал лёжа на спине, зажимал между коленок небольшую палочку, упиравшуюся в натянутую простынь, предварительно привязанную к кровати за углы и создающую некую декорацию военной палатки.
Иногда он спал и одетым, а «по военной тревоге» наверняка быстрее всех мог бы «стать в строй». Но потихоньку, как свеча, угасал этот удивительный Дон Кихот, рождённый в СССР. Как маленький мальчик с восторгом играет пистолетиками и воображает себя героем, так и выдумщик Лобанов, не ставший взрослым, всю жизнь провёл в вымышленном мире невсамделишного оружия. И в этом инобытие невысокий, одинокий, глухонемой, «маленький» человек нашёл единственный способ существования и «покорения» действительности среди винтовок и пистолетов, нарисованных с несокрушимой правдой и возведённых на пьедестал. Художник играет в свои военные атрибуты и не подозревает, что стал удивительнейшим мастером «соцсюрреализма», аналогичного которому в нашей культуре трудно найти.
22 апреля 2003 года (в день рождения В.Ленина – которого он также неоднократно рисовал) творец умер. 31 августа 2004 г. в день его 80-летия на могиле художника, расположенной на почётной месте Западного кладбища в Чурилково под Ярославлем, установлен памятник работы известных дизайнеров Елены и Михаила Макаровых. При обсуждении макета они «обезоружили» сказочника «соцсюрреализма», создавшего необыкновенную приватную «страну чудес», в которой он и прописал себя… Рядом с портретом изобразили лишь трёх летящих гусей и в качестве эпитафии – цитату, найденную в одной из его работ: «ночь сны крылья» и подпись «Я рисование», указывающую на его призвание. Изучая творчество ИНАКО-мыслящего художника, осознаёшь, что многое ещё ускользает от понимания. Узнаем ли мы, что творилось под «крышей» его дома? Уверены, что изучение творчества художника-аутсайдера продолжится – произведения мастера интригуют, их хочется вновь и вновь внимательно рассматривать.
И если бы сегодня Александр Павлович смог представить, какое удивительное будущее может у него сложиться, возможно, он бы выучил и новую фразу – «впереди тоже хорошо».
В. В. Гаврилов: ассистент кафедры психиатрии и медицинской психологии Ярославской государственной медицинской академии, куратор коллекции ИНЫЕ.
Да и в целом он стал значительно мягче и обрёл новых друзей: его стали навещать поклонники его творчества, фотографировали и снимали его на видео. Перебирая в своих руках фотографии, газетные репортажи о выставках, буклеты коллекции «ИНЫЕ», Лобанов, казалось, осознавал, что «где-то там» его выставляют и одобрительно похмыкивал. При встречах он охотно принимал и современные журналы, посвященные военному и охотничьему оружию. Летом 1998 г. после одного из многочисленных телерепортажей об очередной выставке проекта ИНЫЕ, его племянники сразу же связались с нами и навестили художника в «Афонино». И при этих встречах его сдержанное, маломимичное лицо тоже оживлялось и казалось, что он радуется встречам. Теперь он имел хорошую альбомную бумагу, фломастеры, краски – и был рад вниманию к своей персоне. От предложения администрации больницы перейти в более маленькую и уютную палату художник отказался.
Несомненно, значимым событием явилась и первая персональная выставка «Аутсайдер», приуроченная к 75-летию художника, проводимая в 1999 г. в Ярославском художественном музее. Художник, при большущем скоплении корреспондентов и зрителей, держался неожиданно спокойно и с достоинством. Там он встретился с братом Николаем (которого узнал и показал рукой, каким он был маленьким в детстве и далее – как он его качал). На вернисаже он жестами вновь просил подарить ему ружьё, «не игрушечное, а настоящее», «не курковое, а затворное». Здесь же А. Лобанову торжественно вручили первый в его жизни паспорт, который он тут же спрятал и по возвращении в больницу с удовлетворением поглаживал область сердца – как раз то место, где во внутреннем кармане пиджака лежал новенький паспорт. Паспортизация позволила оформить художнику пенсию, и под конец жизни разнообразить его питание…
Дожив до начала XXI века, он стал рисовать значительно реже и перешёл на более маленькие листы. Как и вначале своего творчества, он разрисовывал и раскрашивал оружие в журналах или под понравившимся ему ружьём-пистолетом подписывал ФИО. Он всё ещё не осознает свою известность и только иной раз неулыбчивое лицо загадочного фантаста освещается изнутри: он по-своему доволен вниманием… По-прежнему, он любил ходить в головных уборах; до последнего времени оставался верен военному стилю – предпочитая воинскую пилотку и фуражку ранее подаренным кепкам. Часто и свои брюки он заправлял в высокие носки, видимо имитируя сапоги военных. На ночь свой головной убор он вешал под кроватью на проволочный крючок. Нередко он спал лёжа на спине, зажимал между коленок небольшую палочку, упиравшуюся в натянутую простынь, предварительно привязанную к кровати за углы и создающую некую декорацию военной палатки.
Иногда он спал и одетым, а «по военной тревоге» наверняка быстрее всех мог бы «стать в строй». Но потихоньку, как свеча, угасал этот удивительный Дон Кихот, рождённый в СССР. Как маленький мальчик с восторгом играет пистолетиками и воображает себя героем, так и выдумщик Лобанов, не ставший взрослым, всю жизнь провёл в вымышленном мире невсамделишного оружия. И в этом инобытие невысокий, одинокий, глухонемой, «маленький» человек нашёл единственный способ существования и «покорения» действительности среди винтовок и пистолетов, нарисованных с несокрушимой правдой и возведённых на пьедестал. Художник играет в свои военные атрибуты и не подозревает, что стал удивительнейшим мастером «соцсюрреализма», аналогичного которому в нашей культуре трудно найти.
22 апреля 2003 года (в день рождения В.Ленина – которого он также неоднократно рисовал) творец умер. 31 августа 2004 г. в день его 80-летия на могиле художника, расположенной на почётной месте Западного кладбища в Чурилково под Ярославлем, установлен памятник работы известных дизайнеров Елены и Михаила Макаровых. При обсуждении макета они «обезоружили» сказочника «соцсюрреализма», создавшего необыкновенную приватную «страну чудес», в которой он и прописал себя… Рядом с портретом изобразили лишь трёх летящих гусей и в качестве эпитафии – цитату, найденную в одной из его работ: «ночь сны крылья» и подпись «Я рисование», указывающую на его призвание. Изучая творчество ИНАКО-мыслящего художника, осознаёшь, что многое ещё ускользает от понимания. Узнаем ли мы, что творилось под «крышей» его дома? Уверены, что изучение творчества художника-аутсайдера продолжится – произведения мастера интригуют, их хочется вновь и вновь внимательно рассматривать.
И если бы сегодня Александр Павлович смог представить, какое удивительное будущее может у него сложиться, возможно, он бы выучил и новую фразу – «впереди тоже хорошо».
В. В. Гаврилов: ассистент кафедры психиатрии и медицинской психологии Ярославской государственной медицинской академии, куратор коллекции ИНЫЕ.